4 бедные страны, которые когда-то были богатыми
В истории известно много примеров, когда развитие государств шло по одному и тому же сюжету, хоть и весьма странному. Несколько веков они могли быть самыми нищими странами на планете, но спустя время приходили к богатству и величию. И наоборот, когда-то богатый народ мог оказаться совершенно разоренным. Сегодня мы расскажем о вторых, потерявших свое богатство.
Сейчас это одна из самых бедных и неразвитых стран на земле. Местные жители обязаны трудиться в аграрной и сельскохозяйственной сфере просто для выживания.
Но семь веков назад это государство было одним из богатейших не только в Африке, но и во всем мире. Дело в том, что тогда на его территории были обнаружены огромные золотые залежи. Страна производила так много этого драгоценного металла, что поставляла половину золота всей планеты. Тогда государство было культурным и экономическим центром, но с приходом колонизаторов здесь начался упадок.
Индия
Здесь ситуация обстоит не так печально, как у предыдущей страны, так как в этом государстве существует определенная прослойка богачей. Несмотря на это, огромная часть населения ютится в лачугах, из которых построены целые поселения.
Однако четыре века назад почти всю территорию страны занимала Монгольская империя, которая тогда считалась самой богатой во всем мире. В те времена простые люди здесь были даже богаче тех, кто жил в развитых европейских странах, не говоря уже о высшем сословии. Спустя несколько столетий страну погубили внутренние конфликты и отсталость технологического прогресса, а немного позже она была захвачена Великобританией.
Сегодня мы узнаем что-либо об этой стране только в печальном контексте: разрушенная войнами и множеством террористических актов, с загубленной экономикой и инфраструктурой. Но еще в 1960-х это государство видело большие перспективы в добыче нефти и газа, а также стало богатейшим в регионе. Удивительно, но тогда его определяли словами «безопасность» и «стабильность». Но спустя 30 лет страну настиг упадок, а позже последовала череда войн, из-за которых экономика упала уже очень давно, а военные действия продолжаются до сих пор.
Науру
В 70-х годах прошлого века в стране насчитывалось менее десятка тысяч жителей, и каждый из них был баснословно богат. Дело в том, что тогда здесь были обнаружены громадные залежи фосфатов, используемых для удобрений почвы. Тогда их активно закупали продвинутые страны, и брали так много, что в Науру строились самые разнообразные объекты инфраструктуры. Однако со временем ресурсы иссякли, а населению пришлось начать экономить. Сегодня государство живет за счет помощи других стран.
Источник
Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными
Во время заседания парламента в Улан-Баторе специалисты Всемирного банка представили три возможных сценария развития Монголии. По их мнению, экономика страны могла расти на 3-5-7% в год. 7 %-й прогноз был, разумеется, чрезвычайно оптимистичным.
Однако речь шла о гипотетическом росте; никто не пытался объяснить, как остановить стремительный упадок экономики и можно ли развить промышленность при процентной ставке 35 %. Вместо этого местные представители Агентства международного развития США (USIAD) пожаловались, что в Монголии низкая культура предпринимательства . Я помню, каким абсурдным показался мне этот аргумент, ведь немногие предприниматели способны зарабатывать деньги при процентной ставке 35 %. Процентная ставка поддерживается на высоком уровне для того, чтобы избежать повторения финансового кризиса в Азии, и как обычно, реальная экономика была принесена в жертву банкам и финансовому сектору.
Заседание становилось все более сюрреалистичным. Высокооплачиваемые консультанты из Всемирного банка представляли документы и модели, не связанные с Монголией и её реалиями. Это были стандарты, которые предлагались всем развивающимся странам, независимо от конкретных обстоятельств. Впоследствии западные коллеги, приближенные к Всемирному банку, объяснили мне схему его работы. Все страны получают стандартные презентации, которые отличаются друг от друга только названием страны . Поскольку стандарт не чувствителен к контексту, это вполне логичное решение. Проблема возникает только тогда, когда представитель Всемирного банка забывает изменить название страны там , где оно встречается в тексте, и потом в презентации вместо «Монголия» где-то вдруг попадается «Эквадор». Тогда сконфуженным представителям государства приходится игнорировать неверное название своей страны в докладе, посвященном развитию этой страны. Если бы члены монгольского парламента понимали, что происходит, ситуация могла бы оказаться нелепой, но они этого не понимали.
Происходящее напоминало «Процесс» Франца Кафки. Как и главный герой и жертва в романе, монголы были ошеломлены решениями, принятыми на основании реальности, которая к ним не имела никакого отношения. Если только они откроют свои границы для глобальной экономики, в их стране автоматически начнется рост экономики на 3-5-7% в год. Однако «суд», в данном случае представленный Всемирным банком, не может даже собственные теории применять правильно, и становится не чем иным, как предлогом для бессмысленной идеологии. Согласно этой идеологии Билл Гейтс вполне мог бы сколотить свое состояние, будучи пастухом овец в Монголии.
Отрывок из книги
Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными
Источник
Эрик Райнерт «Как богатые страны стали богатыми, и почему бедные страны остаются бедными» (М.: НИУ ВШЭ, 2015)
От названия книги норвежского экономиста Эрика Райнерта (род. 1949) на первый взгляд веет публицистикой. В западной литературе в моде подобные названия. У популярного историка Ниала Фергюсона: «Империя. Чем современный мир обязан Британии» (в оригинале еще более претенциозно: “Empire. How Britain made the Modern World”), «Цивилизация: чем Запад отличается от остального мира». Или книга Асемоглу и Робинсона “Why nations fail”. Труд Райнерта академичен, однако написан весьма и весьма увлекательно. К тому же вы не встретите у Райнерта апологетики Запада, в которой нередко обвиняют того же Фергюсона.
Райнерт – выпускник Гарвардской школы бизнеса – особо выделяет метод ситуационного исследования, привитый ему в стенах школы. Он пишет, что Эдвин Гей (1867 – 1946), основатель и первый декан заведения, был последователем Густава Шмоллера (1893 – 1917) – представителя немецкой исторической школы (школы экономики, не следует путать с немецкой исторической школой права – прим. Е.Г.). Влияние исторической школы на Райнерта отчетливо прослеживается во всем повествовании. Фридрих Лист (1789 – 1846) – один из наиболее часто упоминаемых Райнертом экономистов (наряду с Йозефом Шумпетером).
Райнерт пытается разобраться с тем, почему растет разрыв между бедными и богатыми странами. Спешу заметить, сторонников «отнять и поделить» Райнерт разочарует: перераспределение доходов в виде финансовой помощи бедным странам не решает проблему бедности, а только усугубляет её, убивая мотивацию работать. Но именно такую стратегию избрали критикуемые Райнертом международные финансовые структуры.
Внутри страны с открытой экономикой кейнсианская установка на стимулирование спроса за счет расходов госбюджета также не приведет к росту. Увеличится импорт, но оживления местного производства не будет.
Не разделяет автор и упрощенного институционального подхода: обеспечьте нужные институты, и будет процветание. Хотя для «Другого канона» экономической науки, формулируемого Райнертом, институты важны, в его подходе важнее способ производства. Качественные различия между видами деятельности – ключ к объяснению неравномерности мирового развития.
Райнерт начинает с анализа мейнстрима экономической науки, обслуживающего современную глобализацию, олицетворяемую такими международными институтами как Всемирный банк и МВФ. Ключевой объект критики Райнерта – теория международной торговли, настаивающая на специализации на основе сравнительного преимущества (Давид Рикардо). Теория Рикардо, указывает Райнерт, основана на ошибочной трудовой теории ценности, в чистом виде сохранившейся теперь только в коммунистической идеологии. Отмечу для интересующихся, что критический разбор трудовой теории ценности можно найти в «Философии права» В.С. Нерсесянца.
Абсурдность последовательного проведения в жизнь теории сравнительного преимущества Райнерт демонстрирует гипотетическим примером: «После шока 1957 года, когда Советский Союз запустил первый спутник и стало ясно, что СССР опережает США в космической гонке, русские могли бы, вооружившись торговой теорией Рикардо, аргументированно утверждать, что американцы имеют сравнительное преимущество в сельском хозяйстве, а не в космических технологиях. Последние, следуя этой логике, должны были производить продовольствие, а русские – космические технологии».
Конечно, это доведение до абсурда, ибо отставание американцев от СССР в космической отрасли не было значительным. Но не менее абсурдными (в свете аргументов Райнерта) выглядят заявления некоторых российских общественных и политических деятелей о необходимости сырьевой специализации России (концепт «энергетической сверхдержавы» и др.). Сырьевая специализация, по Райнерту, это специализация в бедности.
Грозно звучит предупреждение Райнерта «нефтегазовым империалистам»: «Сравнительное превосходство в экспорте природного происхождения рано или поздно приведет страну к убывающей отдаче, потому что мать-природа предоставляет этой стране один из факторов производства, качественно неоднородный, и вначале, как правило, используется та его часть, что качественно лучше». Горестно в свете этих слов читать новости о разработке всё новых месторождений никеля и меди, выдаваемой за небывалый прогресс российской экономики, на фоне умерших заводов обрабатывающей промышленности, превращенных в очередной «центр торговли и развлечений» или офисный центр.
Райнерт не отвергает идею свободной торговли совсем, отмечая, кстати, что первоначально эта идея означала отсутствие монополии, а не тарифов. Идею глобальной свободной торговли надо оценивать в конкретном контексте. Автор цитирует ЮНКТАД (Конференция ООН по торговле и развитию): «Симметричная торговля выгодна обеим сторонам, а несимметричная невыгодна бедным странам».
Истоком успешного развития является не специализация в рамках международного разделения труда, а эмуляция – копирование, имитация с целью сравняться или превзойти. Райнерт выделяет мальтузианские виды деятельности с убывающей отдачей и шумпетеровские виды деятельности с возрастающей отдачей. Специализация на видах деятельности с убывающей отдачей приводит к специализации в бедности. Отсутствие возрастающей отдачи не позволит даже очень квалифицированному маляру подняться до уровня Билла Гейтса.
Виды деятельности с убывающей отдачей – сельское хозяйство, добыча минерального сырья: «Если вы вкладываете все больше тракторов или трудовых ресурсов в одно и то же картофельное поле, то по достижении определенного момента каждый новый работник или новый трактор будут производить меньше, чем предыдущие». В промышленности иная ситуация – расширение производства ведет к снижению издержек на единицу продукции.
Растущая или убывающая отдача связаны и с типом конкуренции. Для убывающей отдачи с затрудненной дифференциацией товара (т.е. присущей товару гомогенностью) характерна совершенная конкуренция. А вот растущая отдача создает власть над рынком: «Компании в большой степени могут влиять на цену того, что они продают». Цены на сырьевые товары подвержены большим колебаниям, зачастую непредсказуемым. В то же время производитель инновационных товаров сам устанавливает цены.
Успешная стратегия страны основана на развитии обрабатывающей промышленности: «Богатые страны разбогатели благодаря тому, что десятилетиями, а иногда и веками их правительства и правящая элита основывали, субсидировали и защищали динамичные отрасли промышленности и услуг».
Бедным странам запрещают использовать эти стратегии, консервируя их отсталость. Запрет на развитие промышленности с использованием протекционизма – инструмент неоколониализма, по мнению Райнерта: «Основной признак колонии – отсутствие в ней обрабатывающей промышленности».
Обоснованием запрета служит убеждение, что свободная торговля в условиях международного разделения труда сама по себе выравнивает уровень жизни в мире: «На международном уровне стандартная экономическая наука доказывает, что воображаемая нация чистильщиков обуви и посудомоек может сравняться по благосостоянию с нацией, состоящей их юристов и биржевых брокеров». Эта интеллектуальная ошибка основана на рикардовой теории, в которой обмен производится между абстрактными трудочасами, без учета качественных различий между видами деятельности. Но нельзя сравнивать трудочас времен каменного века и трудочас в Силиконовой долине.
Райнерт критикует столь любимое западными авторами использование метафор. По-моему, оно чуть ли не повсеместно. К примеру, в экономике мы знаем «невидимую руку» Адама Смита, в социологии и национализмоведении – «воображенные сообщества» Бенедикта Андерсона (“imagined communities”). Райнерт призывает идти от фактов к обобщениям, а не от метафоры к реальным проблемам. Хорошая экономическая теория должна отражать успешный опыт развития, успешную экономическую политику. Но успех мог быть достигнут и просто в результате использования применимого опыта (использования возрастающей отдачи), даже без осознания того, какие именно механизмы приводят к успеху (автор приводит аналогию с профилактикой цинги употреблением цитрусовых до открытия витамина С).
Анализируя истоки «Другого канона», Райнерт обращается к мыслям авторов Нового времени, критиковавшим экспорт сырья и импорт товаров, произведенных из этого сырья. В ту эпоху аристотелево представление о мире как «игре с нулевой суммой» вытесняется взглядом, что богатство можно не только завоевать, но и создать путем использования инноваций. Любопытно в этой связи, что Райнерт отмечает благотворное влияние византийских философов, перебравшихся в Италию в результате падения Константинополя в 1453 году. По его мнению, влияние восточной Церкви утвердило более динамичную версию Книги Бытия, повлиявшую на проинновационные установки: «Бог создавал мир 6 дней, а оставшуюся созидательную работу оставил человечеству. Следовательно, создавать и внедрять инновации – это наша приятная обязанность». Трудно комментировать этот пассаж автора, ибо он не дает ссылок на культурологические работы, анализирующие влияние религиозных установок Православной Церкви на инновационный процесс. Однако этот брошенный мимоходом тезис Райнерта, наверное, следовало бы проверить, принимая во внимание культивируемые в России (как либералами, так и антилибералами) представления о несовместимости Православия и развития.
Успех стран, бедных природными ресурсами, в том числе землей, Райнерт демонстрирует примерами Венеции и Голландии. Англия во многом эмулировала строй Голландии. Испания же, насытившись золотом из заокеанских колоний, деградировала в индустриальном отношении. На примере Испании Европа поняла, что «истинные золотые рудники – это не физические золотые копи, а обрабатывающая промышленность».
Экономический строй более успешных стран эмулируется даже тогда, когда есть понимание того, что превзойти первопроходцев будет невозможно. Райнерт приводит пример Австралии. Создавая промышленный сектор, австралийцы понимали, что их промышленность не будет такой эффективной, как британская. Но наличие обрабатывающей промышленности удерживает зарплаты на определенном уровне.
Рассматривает Райнерт и вопрос о влиянии образования на благосостояние страны. Ключом к благосостоянию образование не является, если нет спроса на образованный персонал. В странах, находящихся в технологическом тупике, образование будет стимулировать поток эмигрантов. Развитие образования дает эффект только вместе с промышленной политикой.
Инвестиции в науку в стране с деградировавшим производством спонсируют промышленность других стран.
Много внимания уделяет Райнерт смене технико-экономических укладов. Отправной точкой его рассуждений являются идеи Йозефа Шумпетера (1883 – 1950) – питомца «австрийской экономической школы». Заслугой Шумпетера является то, что он показал роль предпринимателя и инноваций в капиталистической экономике. «Созидательное разрушение», внимание на котором акцентировал Шумпетер, характеризуется появлением новых отраслей промышленности и исчезновением старых. При этом стремительный рост производительности резко поднимает уровень жизни: зарплата старпома на пароходе выше, чем зарплата старпома на паруснике, несмотря на то, что управлять парусником сложнее. Рост зарплат в передовой отрасли в ХХ веке был связан и с установкой «мой работник – это еще и мой покупатель» (фордизм).
Рост уровня зарплат в передовой отрасли подстегивает рост зарплат в остальных отраслях. Именно поэтому парикмахеры в индустриальных странах зарабатывают больше, чем в природоресурсных и аграрных. Несмотря на то, что внутри одной страны уровень зарплат в сельском хозяйстве ниже, чем в промышленности, занятые в сельском хозяйстве тоже выигрывают от индустриализации за счет этого синергетического эффекта.
Райнерт утверждает, что аргумент о синергетическом эффекте использовался в 1820-е для убеждения фермеров США в необходимости индустриализации в условиях протекционизма. Им объяснили, что это приведет к удорожанию промышленных товаров, но в будущем развернется спираль богатства.
Для индустриальной экономики рост населения – благо. Для страны, специализирующейся на видах деятельности с убывающей отдачей – зло: «Если в стране нет альтернативного источника занятости населения, то убывающая отдача приведет к тому, что реальная зарплата начнет падать. Чем дольше страна специализируется на сырьевых товарах, тем она беднее».
Убывающая отдача – причина переселения народов. Об этом писал еще Маршалл в 1890 году в «Принципах экономической науки» (работа эта в советское время была переведена на русский язык, но с тех пор вроде не переиздавалась). И в наше время специализация в бедности вызывает массовый исход людей из бедных стран. Но утечка мозгов характерна и для развитых стран. В США исследователи стремятся уехать со Среднего Запада на восточное, либо западное побережье, поближе к промышленной среде.
Высокая рождаемость в бедных странах объясняется отсутствием социального страхования.
Последствия фритрейдерских установок, оторванных от контекста, Райнерт анализирует на примере Монголии. Российскую «шоковую терапию» он, разумеется, тоже оценивает негативно, но она в его книге не анализируется.
До реформ 1991 года Монголия развивала промышленный сектор, снижалась доля сельского хозяйства. После открытия страны для международной торговли в 1991 году физический объем производства упал на 90%. Многие люди вернулись к кочевому скотоводству. В 2000 году процентная ставка составляла 35%, но представители USAID сетовали на низкую культуру предпринимательства. Райнерт, выступавший экспертом в парламенте Монголии, пишет, что Всемирный банк предлагал Монголии рецепты, точно такие же, как и другим развивающимся странам, не взирая на специфику видов деятельности и местные условия. Автор высмеял подобный подход, проявленный в рекомендации Джеффри Д. Сакса выбрать в качестве специализации производство компьютерных программ. В стране, где за исключением столицы только 4% жителей имеют дома электричество.
В настоящее время проводить реиндустриализацию значительно сложнее, чем после Второй мировой войны. Это связано с защитой инноваций патентами. Кроме того, сектор продвинутых услуг зависим от спроса, предъявляемого старой промышленностью: «Он просто не возникает в странах, где население пасет коз, потому что у него нет покупательной способности».
Деградация производственной системы ведет и к упрощению социальной системы: страна превращается из интегрированного национального государства в родовое сообщество. Специализация на сырьевых товарах, по мнению Райнерта, способствует созданию феодального политического строя.
Актуальность идей Райнерта для России.
Райнерт отвергает экономический неолиберализм, но его критика ортодоксии основана на экономических аргументах и потому заслуживает внимания. Этот подход выглядит более продуктивным, чем то направление International Political Economy, которое учит «думать политически о так называемых экономических процессах» и пытается объяснять глобальные экономические проблемы со ссылкой на Грамши, не считая нужным вспомнить закон убывающей предельной полезности (именно такой вариант излагался автору настоящих строк в ознакомительном курсе IPE в Университете Манчестера).
Райнерт отвергает и призывы к глобальному перераспределению доходов. Задача не в том, как их перераспределить, а как создать условия для роста доходов в бедных странах.
Когда читаешь Райнерта, трудно отделаться от ощущения, что многое из сказанного им в отношении бедных стран, увы, применимо и к постсоветской России. В то же время деиндустриализация России не была, к счастью, тотальной. Есть и внутренний инвестиционный и человеческий потенциал. Это, в частности, наши российские промышленники, которые пусть и в не самых передовых отраслях (российская промышленность плавит чугун и производит слябы, закупая в то же время современное оборудование для металлургии и инжиниринговые услуги в Германии и других странах Европы), но тем не менее собрали успешные по глобальным меркам компании. Некоторые из них уже инвестируют в производство продукции более «высоких переделов» (авиастроение, транспортное машиностроение).
К сожалению, Райнерт склонен видеть первопричину в способе производства (не в марксовом значении, а скорее в привязке к технологиям и влиянию убывающей / возрастающей отдачи). Но сложно объяснить, почему исторически одни выбрали правильный способ производства (Голландия, Англия), а другие – нет (Испания). Одним повезло с правителем, а другим – нет?
Стимулирует инновации, по мнению Райнерта, и нехватка природных ресурсов. Впору вспомнить о «ресурсном проклятии России», но не хочется, поскольку есть страны, сознательно консервирующие собственные ресурсы. Иными словами, это вопрос общественного выбора, если, конечно, есть общество.
Райнерт, конечно, высказывается мимоходом о роли конкуренции между европейскими странами, войн между ними, практически в духе упомянутого Ниала Фергюсона. Трудно не вспомнить Петра I, военные устремления которого были связаны с развитием отечественной промышленности. Проблема лишь в том, что в России война очень быстро возрождает военный тип общества в смысле, раскрытом Гербертом Спенсером. И сторонников военного типа не смущает, что ведущие в военно-политическом отношении страны (США, Великобритания) уже давно (с XIX века, как минимум) организованы по промышленному типу, а не по военному.
Эти «скелеты в шкафу» возвращают нас к разговору об институтах и культуре, приветствующей предпринимательство и инновации, но не только. Если представить рецептуру Райнерта как laissez—faire внутри и избирательный протекционизм, то встает вопрос о потерях потребителей в результате протекционизма. Нынешние события вокруг санкций и контрсанкций обнажили голоса недовольных, которые нельзя просто игнорировать.
Кроме того, за годы «постиндустриального общества» российское общество успело забыть о значении промышленности. Не стану демонстрировать это непопулярностью рабочих профессий (тут причина, как представляется, в другом). Но россиянам банально нужно объяснять с детства роль промышленности в процветании страны. Иначе вкупе с примитивнейшими установками на «специализацию» появляются голоса, подобные памятному автору сих строк, который в годы обучения в Высшей школе экономики на лекции Г.А. Явлинского услышал от аспиранта факультета экономики тезис о необходимости специализации России на проституции по причине красоты российских женщин. Вот такие вот гримасы «рикардианского либерализма»!
В России много музеев с военной тематикой (не всегда, увы, интересных), но, к сожалению, мало музеев промышленности, где можно собственными глазами увидеть (а может быть и потрогать руками!) механизмы и машины, узнать истории людей, благодаря которым Россия, несмотря на глубочайший кризис конца ХХ века, всё же одна из крупнейших мировых держав. «Индустриализация сознания» россиян – тоже важная составляющая процесса реиндустриализации, сопутствующая привитию уважения к частной собственности и результатам предпринимательского творчества.
Источник
