Развитие постсоветских стран — издание института экономики РАН
Cоциально-экономическое развитие постсоветских стран: итоги двадцатилетия
Исследованию экономических и социальных последствий дезинтеграции такого масштаба в разрезе вновь образовавшихся государств до сих не уделялось должного внимания. С научной точки зрения распад СССР дал громадный эмпирический материал для исследования экономических, социальных и политических причин и последствий разрушения мировой державы, проблем становления национальных экономик, возникающих вопросов их взаимного сотрудничества. Прошедшие 20 лет суверенного существования представляют большой интерес с точки зрения анализа факторов и результатов развития, которые у постсоветских стран весьма различны.
В монографии делается попытка ответить на вопросы: как развивалась экономика новых независимых государств (ННГ) в кардинально изменившихся условиях, какую роль в этом играли советское наследие и новые реалии, в частности быстро меняющаяся мировая и региональная конъюнктура?
Новые государства с момента обретения независимости стали двигаться по своим траекториям развития, постепенно избавляясь от своего советского наследия. Общим выбором стала рыночная трансформация.
Но страны использовали разные модели реформирования экономик, разными темпами вели преобразования, по-разному включались в международные экономические отношения. В ходе становления государственности неизбежно усиливались экономические, социальные, культурные и политические различия между ними, различия в интересах и стратегических ориентирах.
Рост различий между странами был также обусловлен интересом к ним третьих государств, которые стремились расширить рынки сбыта своей продукции, обеспечить альтернативное энергоснабжение, укрепить геополитические позиции на постсоветском пространстве и т. д. В двадцатилетии экономического развития стран СНГ выделяются несколько периодов: 1991–1999 гг. – период глубокого экономического спада на фоне жесткой дезинтеграции пространства бывшего СССР, 2000–2007 гг. – период динамичного экономического роста, 2008–2011 гг. – период глобального финансово-экономического кризиса и первых после кризисных лет, характеризующихся серьезными изменениями в мирохозяйственных процессах и их динамике.
Высокая динамика экономики стран СНГ была связана с благоприятной конъюнктурой на мировых рынках. Глобальные (вне-региональные) факторы фактически определяли этот рост. На динамику взаимного сотрудничества стран СНГ в этот период сильное влияние оказывало расширение ЕС на Восток,«оранжевые революции», рост мировых цен на углеводороды,стремление России сохранить свои позиции как мировой энергетической державы.
На этом фоне обострились взаимные экономические противоречия, а действующие постсоветские интеграционные группировки не получали импульса к дальнейшему развитию. Кризис по-разному проявился в рассматриваемых странах. В странах Балтии, Украине, Армении, России и Молдовев 2009 г. произошел весьма сильный спад, а экономики Азербайджана, Туркменистана и Узбекистана сохранили довольно высокие темпы роста.
До сих пор рост шел под влиянием мирового спроса,который способствует росту в основном сырьевого сектора и не создает тепличных условий для диверсификации. Кризис высветил важную роль России в экономическом развитии многих стран СНГ. В силу размеров своего рынка она стимулирует рост их хозяйства в период подъема и угнетающе действует на их экономики в период спада.
В данном исследовании будут рассмотрены следующие темы
| 1. | Экономика после распада СССР: о некоторых особенностях развития постсоветских стран |
| 6. | Типы стран СНГ по динамике и ресурсам развития |
| 7. | Взаимное сотрудничество в контексте экономической динамики стран СНГ |
Нашли ошибку в тексте — выделите и нажмите ctrl enter
Источник
Особенности трансформаций на постсоветском пространстве
В рамках проекта «Тридцать лет постсоветской Европе» представляем фрагмент нашей новой книги. Андрей Рябов проанализировал политические преобразования на постсоветском пространстве. По его мнению, патерналистские установки в общественном сознании повлияли на трансформационное процессы. Отсутствие ценностной революции – главное отличие новых независимых государств от стран Центральной и Восточной Европы
Постсоветское пространство как политико-географический регион
Крах коммунистических режимов в странах Центральной и Восточной Европы (ЦВЕ) и последовавший за ним распад СССР поначалу сформировали убеждение многих политиков и исследователей в том, что государства и народы, составлявшие после Второй мировой войны советский блок, отныне пойдут по общему пути строительства демократических обществ с открытой рыночной экономикой. Транзитологические концепции казались универсальной схемой для объяснения социальных перемен во всех посткоммунистических странах. Однако к концу 90-х годов стало очевидно, что демократический транзит, успешно осуществлявшийся в государствах ЦВЕ, на постсоветском пространстве явно затормозился.
Впрочем, большинство исследователей даже в первой половине 2000-х годов продолжали рассматривать процессы, протекавшие на территории бывшего СССР, в русле концепций демократического транзита. И для того, чтобы объяснить реалии постсоветского пространства в духе этих концепций, примирить их с этими концепциями, в научный оборот стали активно вводиться понятия «демократии» с дополнительными определениями – «гибридная», «управляемая», «контролируемая», «делегативная» и др.[1] Однако, как показали последующие годы, различия между постсоветским пространством и странами ЦВЕ оказались устойчивыми и пути их чем дальше, тем больше расходятся. Объясняется это тем, что трансформации в странах бывшего Советского Союза имели фундаментальные особенности, анализу которых и посвящена данная статья.
Постсоветское пространство как политико-географический регион мира возникло в результате распада СССР. Впервые это понятие в 1992 году предложил литовский политолог Альгимантас Празаускас, который определил его как постколониальное. [2] Вплоть до настоящего времени такое понимание широко распространено в литературе. Представляется, однако, что оно, как минимум, не отражает все основополагающие характеристики этого региона. В бывшем СССР субъектом колониальной политики выступали наднациональные структуры КПСС и союзного государства, что отмечал и Празаускас. И в данном контексте объектом их эксплуатации являлись все бывшие союзные республики, включая и крупнейшую из них — Россию («первую среди равных», по определению советской пропаганды). Вместе с тем, необходимо отметить, что Россия (РСФСР) сыграла решающую роль в создании СССР, навязав советский общественный строй национальным окраинам бывшей Российской империи. Она оставалась и главной цементирующей силой в составе СССР.
С распадом Советского Союза наднациональные структуры перестали существовать. Именно поэтому властные элиты новых независимых государств (ННГ), образовавшихся на руинах СССР, хорошо усвоив уроки советской эпохи, так жестко противились созданию наднациональных органов на постсоветском пространстве, видя в них потенциальную угрозу реставрации «неосоветского колониализма». Но при этом роль России как доминирующей державы на постсоветском пространстве, стремление к сохранению этого доминирования сохранились, что одновременно давало элитам ННГ важнейший аргумент обосновывать задачи национально-государственного строительства необходимостью освобождения от влияния «бывшей метрополии». Поэтому антиколониальный дискурс в политике постсоветских государств носил фактически двухуровневый характер, будучи направленным как против политического наследия наднациональных советских институтов, так и влияния России, которая виделась в качестве продолжательницы политики Российской империи.
Россия стремилась добиваться своих целей в регионе не только с помощью силы или политического давления, но и благодаря роли гаранта поддержания и воспроизводства специфической социально-политической и общественно-экономической модели, повсеместно утвердившейся в постсоветских государствах, о чем будет сказано ниже.
Эта особенности отражали двойственную и противоречивую природу постсоветского пространства. С одной стороны, для него характерна тенденция к разбеганию расположенных на нем стран от былого центра, их стремление политически дистанцироваться от России. А с другой, (особенно в 1990-е – первой половине 2000-х годов), попытки элит ННГ постоянно оглядываться на Москву, копировать ее опыт, а в случае угрозы их власти опираться на российскую поддержку. Отмеченные особенности постсоветского пространства, его двойственная природа в значительной мере предопределили рамочные условия посткоммунистических трансформаций в регионе.
Разнообразие исходных условий трансформаций
Постсоветское пространство изначально было разнородным по уровню экономического, политического и культурного развития расположенных на нем стран. Это в значительной мере определяло позиционирование, отношение этих стран к перспективам их дальнейшего развития.
Так, государства Балтии еще в годы горбачевской перестройки сформулировали в качестве своей цели восстановление национальной независимости, утраченной в результате аннексии их Советским Союзом в 1940 году, и возвращение в европейскую цивилизацию. В дальнейшем это желание было осуществлено в политике, направленной на вхождение в НАТО и Европейский Союз. Поэтому разрыв стран Балтии с советским прошлым и только начавшим формироваться постсоветским пространством был стремительным и резким. В дальнейшем они интегрировались в иной политико-географический регион мира – Большую Европу. Поэтому в настоящее время их вообще неправомерно рассматривать как часть постсоветского пространчества.[3]
В России, Украине, Молдове, где к началу 90-х годов сложились влиятельные массовые демократические движения, вектор политических изменений был направлен в сторону осуществления демократических и рыночных реформ. В том же направлении начиналось национально-государственное строительство и в республиках Закавказья (Южного Кавказа), а также в Киргизии и Таджикистане. В одних случаях такой направленности перемен активно способствовала демократически ориентированная национальная интеллигенция, видевшая путь к процветанию своих стран только через усвоение опыта и стандартов Западного капитализма, основанного на открытой рыночной экономике и политической демократии. В других странах выбор в пользу демократических перемен обусловливался их неоднородностью, географическими (Киргизия) и субэтническими расколами (Таджикистан). То, что западная модель стала ориентиром развития для столь разных по уровню развития и историко-политическим традициям государств, в то время было вполне понятно. Это была эпоха, по известному определению Фрэнсиса Фукуямы, «конца истории», когда либерально-демократическая система, наиболее последовательно воплотившаяся в государствах Запада, повсеместно считалась эталоном, универсальным ориентиром развития, которому рано или поздно будут следовать все страны мира.[4]
Правящие элиты Казахстана, не испытывавшие сильного давления со стороны общественных движений, выбрали свой, технократический путь трансформации, который сочетал доставшийся в наследство от советской эпохи авторитаризм с курсом на рыночную модернизацию экономики и внешнеполитическую открытость. В Узбекистане, где гражданские структуры были еще слабее, и Туркменистане, где они практически отсутствовали, новые элиты установили жесткие авторитарные режимы, сохранив в целом государственные экономики и сведя рыночные изменения к минимуму. К тому же в Узбекистане существовали определенные угрозы активизации исламистских группировок, что позволяло властям обосновывать укрепление авторитаризма задачами сохранения стабильности и светского характера государства.
При этом в момент распада СССР правящие круги Казахстана, Узбекистана и Туркменистана, по-видимому, испытывали сомнения в своей способности обеспечить независимое развитие своих стран и поэтому до конца поддерживали стремление ослабевшего союзного центра сохранить Советский Союз.
Белоруссия оказалась единственной республикой в европейской части бывшего СССР, не проявившей стремления ни к независимости, ни к рыночным реформам. Тому было несколько причин. Национальная идентичность и национальное самосознание белорусского народа были развиты слабее, чем в других республиках. Экономически Белоруссия играла роль сборочного цеха в Советском Союзе, уровень жизни населения республики был высоким по советским стандартам. Поэтому серьезных мотивов к выходу ее из состава СССР у основной массы населения не было. Это объясняет, почему в Белоруссии и после распада СССР в течение длительного времени сохранялись основы советской системы, особенно в экономике.
«Революция ценностей: постсоветское пространство и страны ЦВЕ»
Главное отличие трансформаций на постсоветском пространстве от стран ЦВЕ состоит в том, что к началу преобразований в бывшем СССР (за исключением Балтийских республик и отчасти Западной Украины) не сложились социокультурные предпосылки для системных изменений общественного строя, не произошла революция ценностей, предшествующая политическим переменам. В европейских государствах, бывших союзниках СССР по советскому блоку, делегитимация коммунистических режимов произошла задолго до того, как «бархатные революции» 1989 года разрушили эти режимы вместе с их институтами. Антисталинистское восстание в Венгрии в октябре 1956 года; многочисленные антикоммунистические выступления в Польше, апогеем которых стало всенародное движение, возглавлявшееся в 1980-1981 годах профсоюзом «Солидарность»; наконец, «Пражская весна» в Чехословакии 1968 года, — все эти события продемонстрировали народам стран ЦВЕ неспособность коммунистических режимов выражать интересы большинства населения, обеспечивать права и свободы человека.
В качестве альтернативы социализму советского образца в общественном мнении стран ЦВЕ сложилось устойчивое стремление к возвращению их народов в европейскую цивилизацию через осуществление демократических и рыночных реформ. Благодаря сложившемуся про-демократическому и прозападному консенсусу устранение с исторической сцены коммунистических режимов в государствах ЦВЕ повсеместно осуществилось практически бескровно (за исключением Румынии). В дальнейшем на основе этого консенсуса в странах ЦВЕ были построены устойчивые демократические системы и осуществлена успешная интеграция в евроатлантические структуры.
К началу горбачевских реформ, заложивших фундамент последующих системных трансформаций, в Советском Союзе (за отмеченными выше исключениями) в массовом сознании не произошло никакой революции ценностей. Большинство граждан, хотя и выражало недовольство различными сторонами жизни в СССР, либо продолжало верить в возможность улучшить социализм с помощью жестких мер по наведению порядка (последнюю попытку в этом направлении предпринял Юрий Андропов), либо не имело четких представлений о реальных альтернативах существующим порядкам. Массовым слоям населения советский социализм по-прежнему импонировал своей предсказуемостью, социальными гарантиями для «простых людей». Демократические ценности, идеи обеспечения прав человека являлись безусловным приоритетом, доминировали лишь в небольших группах диссидентов, изолированных от основной массы населения. Эти группы оставались непонятными большинству советского народа. Именно в силу этих причин диссиденты сыграли лишь незначительную роль в процессах трансформации, преимущественно на самых ранних ее этапах.
Отсутствие в массовом сознании советских людей ценностных предпосылок демократических перемен оказало сильное влияние на их осуществление. Проводившаяся Михаилом Горбачевым политика гласности привела к информационной открытости советского общества, которое неожиданно для себя узнало, что десятилетиями внедрявшиеся в его сознание мифы об угнетении и плохой жизни массовых социальных слоев, «трудящихся» в капиталистических странах, об отсутствии там истинной демократии, совершенно не соответствуют действительности. Напротив, оказалось, что уровень жизни «простых людей» в этих странах гораздо выше, чем в СССР, а их права надежно защищены законом, в то время как в Советском Союзе, его народ фактически был лишен многих прав и свобод – слова, собраний, печати, совести. Не могли советские люди и свободно выбирать в органы власти тех, кого им бы хотелось. В итоге, осознание реалий современного мира быстро привело к делегитимации советского строя. Граждане СССР в массе своей захотели перемен, захотели жить как при развитом капитализме, в первую очередь, потому, что именно этот общественный строй мог обеспечить высокий уровень жизни. Тем более, что как реформаторы в КПСС, так и демократическая оппозиция советской системе неустанно доказывали, что благодаря «огромным богатствам» (имелись в виду, прежде всего, природные ресурсы) переход к высокому уровню жизни, как в США и Западной Европе, будет легким и недолгим. Поэтому антикоммунистическую революцию в СССР августа 1991 года, во многом спровоцированную путчем консерваторов в руководстве КПСС, следует рассматривать, прежде всего, как революцию потребителей.[5]
Представления о возможности скорого наступления эры благополучия активно поддерживались и руководством России в первые годы рыночных реформ. Тем самым президент Борис Ельцин и правительство реформаторов, чувствуя неустойчивость своей базы поддержки, пытались привлечь на свою сторону те слои, которые в русле традиционной русской политической культуры были склонны надеяться на чудо, на мгновенные перемены к лучшему, полагая, что благополучие может быть достигнуто само собой, без особых усилий. Судя по всему, такие представления в какое-то время разделял и Борис Ельцин. В октябре 1991 года, на V Съезде народных депутатов РСФСР, представляя программу реформ, он заявил, что политика «шоковой терапии» уже через полгода приведет к выздоровлению российской экономики и социальной сферы.[6]
Однако последующее развитие событий, когда осуществление реформ столкнулось с неизбежными социальными издержками переходного периода, когда стало понятным, что достижение высокого уровня жизни для большинства граждан в обозримой перспективе отнюдь не гарантировано, началось быстрое разочарование большинства в ценностях демократии и либерального капитализма. В разных странах постсоветского пространства снова стали набирать силу патерналистские настроения, складываться запрос на лидеров, способных «позаботиться о простых людях», прежде всего, на «крепких хозяйственников». Этот запрос окончательно формируется к концу 1990-х годов. Он совпал и с изменениями в позиции правящих элит, которые, получив контроль над ключевыми активами национальных экономик, сосредоточили усилия на закреплении своей власти и влияния.[7] Как будет показано ниже, решение этих задач увязывалось с необходимостью ограничения пространства экономической и политической конкуренции в обществе, что давало мощный импульс усилению авторитарных тенденций развития.
Постсоциалистичекие национализмы и их роль в формировании посткоммунистических режимов
Национализм сыграл важнейшую роль в становлении ННГ. Однако в том, как он проявил себя в странах ЦВЕ и на постсоветском пространстве, имелись существенные различия. В бывших социалистических государствах Европы национализм базировался на идее гражданской, политической нации. Его основополагающей идеей была «деколонизация», под которой понималось освобождение от власти и влияния Советского Союза и восстановление национального суверенитета. «Гражданский» национализм, тесно связанный с отрицанием всего опыта эпохи социализма, органично сочетался с задачами демократизации, решение которых открывало перед странами ЦВЕ путь в евроатлантические структуры. В политическом плане «гражданский» национализм опирался на влиятельные и разветвленные структуры гражданского общества, бывшие главными проводниками этих идей.
Исключение в этом ряду составили государства, образовавшиеся в результате распада Югославии. Там национализм (за исключением Словении) приобрел отчетливо этнический и этноконфессиональный характер. В его основе лежали широко распространенные представления об историческом праве того или иного народа на землю, занимаемую «его» национальным государством. Такой национализм плохо сочетался с идеями демократизации. Поэтому страны пост-югославского пространства в течение длительного времени (в различных странах – в разной степени) сталкивались с рецидивами авторитаризма (в наибольших масштабах – в Сербии).
В бывших советских республиках национализм, поддерживая и воспроизводя «антиколониальный» пафос (о чем говорилось выше), не испытывал на себе сильного давления со стороны структур гражданского общества. Даже в тех странах, где в период перестройки и первые годы независимости сложились и действовали сильные демократические движения, в дальнейшем, по мере снижения гражданской и политической активности населения, их влияние практически сошло на «нет». Новые политические партии отличались слабой устойчивостью и не имели прочных связей с интересами массовых социальных слоев, которые к тому же не всегда могли эти интересы артикулировать. Таким образом, на постсоветском пространстве антикоммунистические революции не стали национально-демократическими как в странах ЦВЕ, где они сыграли решающую роль в создании основ новой государственности. В государствах, образовавшихся в результате распада Советского Союза, «в качестве инструмента форсированного строительства нации были избраны, как своего рода норма, практики политизации этнического фактора, целенаправленной гиперболизации культурных, языковых, поведенческих различий разнородных сегментов политического сообщества, порою до степени полного антагонизма и витальной несовместимости».[8]
Именно этническое понимание нации, несмотря на официальные заявления и документы, легло в основу национально-государственного строительства в большинстве постсоветских стран. В их внутренней политике этнический национализм наиболее ярко проявлялся в сферах образования, культуры и государственного управления. Правда, степень влияния этнического национализма на внутреннюю политику ННГ была различной на разных этапах их существования – от весьма мягкой формы (Украина до 2014 года) до жестких проявлений, свидетельствовавших об установлении этнократии (Грузия в период президентства Звиада Гамсахурдиа в 1991-1992 годах). При этом, чем последовательнее проводился курс на этнизацию политики, тем чаще правящий режим апеллировал к истории, традициям, тем более закрытой он хотел сделать свою страну. В этом контексте уместно привести сравнение, сделанное американским исследователем Парагом Ханной, между политикой Казахстана, где вплоть до последнего времени проводилась политика умеренного использовании этнического фактора в строительстве национальной государственности, и Узбекистана. По его словам, «если президент Казахстана Назарбаев стал культивировать устремленный в будущее тюркский ренессанс, то Каримов (президент Узбекистана – прим. авт. А.Р.) фактически сделал упор на обращенную в прошлое национальную самобытность под стягом Тамерлана… Правда, в отличие от Тимура, который устремлял караваны во все стороны света, дабы углубить связи с Китаем, Аравией и Индостаном, Каримов практически закупорил свою страну, полностью перекрыв новый «шелковый путь» и жестко обходясь с собственными гражданами».[9]
Другая черта этнического национализма в постсоветских странах заключалась в том, что чем заметнее он проявлялся в тех или иных внутриполитических сферах, тем сильнее становились авторитарные тенденции в политике правящего режима.
Но если во внутренней политике постсоветских стран прослеживалась разная степень ее этнизации, то на международной арене этнический национализм, провозгласивший своим лозунгом преодоление колониального прошлого, стал универсальным средством в руках правящих элит ННГ в их усилиях по укреплению национальной независимости. Практически все страны постсоветского пространства действовали по формуле: чем дальше от Москвы, тем больше национальной государственности. Из этого правила было только одно исключение – Белоруссия. На протяжении длительного периода эта страна придерживалась противоположного подхода: чем ближе к Москве, тем больше национальной государственности. Это объяснялось общей слабостью белорусского национализма, длительным доминированием в сознании как элит, так и массовых слоев населения настроений в пользу тесного союза с Россией. Такие настроения вплоть до последнего времени позволяли правящему режиму в Белоруссии твердо рассчитывать на заемные российские ресурсы в поддержания национальной экономики в рабочем состоянии, в строительстве национальной государственности. Однако по мере ее укрепления такие подходы в политике Белоруссии в 2010-е годы стали заметно ослабевать, и официальный Минск в меру своих возможностей на международной арене стал склоняться в пользу проведения многовекторной политики, отказываясь от односторонней ориентации на Россию.
В то же время неверно было бы считать этнизацию политики в постсоветских странах результатом реализации некой преднамеренной стратегии, чьего-то злого умысла. В условиях, когда разрушение Советского Союза после августовского путча 1991 года произошло стремительно, стихийно, в течение трех месяцев, и прежние институты, идеология, социальные отношения перестали существовать, а прежние союзные республики, иногда вопреки своей воле, как уже отмечалось, неожиданно стали независимыми, этничность оставалась чуть ли не единственным понятным массовым слоям фактором, скреплявшим общество. При этом новые элиты ННГ постарались с максимальной пользой для себя использовать эту ситуацию. Этнизация политики, способность отстаивать независимость новых государств стала важнейшим инструментом легитимации их власти.
Однако, идя по пути этнического национализма, властные элиты многих ННГ неизбежно столкнулись с серьезными вызовами. Дело в том, что «практически все постсоветские государства de facto сформировались на основе полиэтнических сообществ, сложившихся к моменту распада СССР на территории соответствующих союзных республик. Причем история этого «сложения» отнюдь не сводилась исключительно к миграционным процессам советского периода, а многие этнические меньшинства являлись автохтонными. В результате во многих случаях доставшиеся постсоветским государствам от СССР межреспубликанские границы стали прокрустовым ложем для реализации задач их национального строительства».[10]
Межэтнические конфликты становились неминуемыми. Они приобретали затяжной характер, тормозили развитие ННГ и вели не к их укреплению, а, напротив, к расшатыванию и ослаблению. Грузия, например, к концу правления президента Эдуарда Шеварднадзе, по мнению наблюдателей, была близка к тому, чтобы превратиться в failed state. А война между армянами и азербайджанцами за Нагорный Карабах привела к тому, что «карабахский фактор» превратился в краеугольный камень государственности современной Армении, заставив республику постоянно находиться в состоянии мобилизационной готовности. В Таджикистане конфликт между разными субэтническими группами таджиков, существовавший в латентной форме в советские времена, вылился в кровопролитную гражданскую войну (1992-1997 годов).
Из всех государств, образовавшихся на развалинах СССР, лишь Россия в полной мере избежала этнизации политики на общегосударственном уровне. Объяснялось это тем, что руководство страны во главе с Ельциным прекрасно осознавало, что попытка политизировать «русский» фактор в условиях, когда федеральная власть обладали очень скромными ресурсами, неизбежно приведет к развалу страны. Уже в 1990 году бывшие автономные республики в составе РСФСР приняли декларации о суверенитете, и потому любые попытки насаждения со стороны Москвы новых практик и правил могли использовать как повод для выхода из состава России. Впрочем, отказавшись от использования этнического фактора для решения задач трансформации, Россия так и не сумела продвинуться по пути создания «гражданской» нации. Но на это были иные причины, о которых будет сказано ниже.
Авторитарный реверс в постсоветских и посткоммунистических странах
Конец 1990-х годов ознаменовал важный этап в становлении ННГ. Стало понятно, и прежде всего, их элитам, что независимость постсоветских стран стала необратимой. Это существенно расширяло для этих государств пространство возможностей во внешней политике, усиливало их стремление дистанцироваться от России на международной арене. Не случайно, уже в конце 90-х годов на постсоветском пространстве возникла первая попытка создания интеграционной группировки без участия РФ — ГУ(У)АМ (1997 год). В изменившейся обстановке нулевых годов было создано Содружество демократического выбора (СДВ, 2005 год), в состав которого помимо постсоветских стран вошли некоторые государства ЦВЕ. На возникновение этой организации сильное влияние оказали «цветные революции» в отдельных странах, а также новая стратегия США по продвижению демократии на восток.
Однако в отличие от внешнеполитической сферы, где разнообразие усиливалось (большую популярность в этой связи приобрело понятие «многовекторности»), во внутренней политике ННГ, напротив, наблюдалось усиление общих черт. Произошла консолидация новых элит, концентрация в их руках одновременно и власти, и собственности на основные активы национальных экономик. К тому же узкие группы элит со временем становились все более закрытыми. Это обусловило большую автономию новых элит от обществ, в которых массовые слои населения оказались отрезанными и от механизмов влияния на власть, и от собственности. Эти процессы сопровождались снижением уровня политической и экономической конкуренции, закупориванием каналов социальной мобильности.
Важнейшим следствием произошедших изменений стали девальвация демократических процедур, переход в ряде государств к их имитации, свертывание демократических реформ. Разумеется, отмеченные тенденции касались только тех стран, в которых в 1990-е были предприняты демократические преобразования, разные по степени последовательности и глубины. Эти изменения не затронули государства, где с момента их возникновения установились авторитарные режимы (Узбекистан, Туркменистан), а также страны, в которых демократические процессы, развитие соревновательных начал в политике было прервано после завершения крупных внутриполитических конфликтов, завершившихся победой одной стороны (Азербайджан, Таджикистан). Там победители в спешном порядке устанавливали авторитарные политические режимы.
Однако глубина и масштабы авторитарного реверса зависели от особенностей каждой конкретной страны. Так, в ряде государств тенденции к возрождению авторитаризма столкнулись с серьезными ограничителями. Например, на Украине попытки президентов Леонида Кучмы (на втором сроке его полномочий -1999-2004 годы), а затем и Виктора Януковича (2010-2014) и стоявших за ними групп интересов создать авторитарные режимы провалились из-за сильного сопротивления элит, обусловленного «горизонтальной» спецификой их конфигурации. Украинские элиты были разделены на соперничавшие региональные фракции, которые взаимно уравновешивали влияние друг друга. И в этом смысле их вполне устраивал режим, по определению Роберта Даля «конкурентной олигархии» [11], предполагающий публичную конкуренцию элитных группировок, их борьбу за массовую поддержку при низком уровне политического участия населения. Более того, группы, «обиженные» президентской властью, сыграли заметную роль в мобилизации недовольства массовых слоев населения политикой правящих режимов в ходе «оранжевой революции» (2004-2005 годов) и «майдана» (2013-2014 годов). Отсутствие консолидированной общенациональной идентичности, значительные историко-культурные различия между западом и востоком страны также сдерживало развитие авторитарных тенденций в действиях власти.
В Молдове также проявились факторы, сдерживавшие попытки президента Владимира Воронина использовать контроль Коммунистической партии, которую он возглавлял, одновременно над исполнительной и законодательной властью для установления авторитарного режима. Это традиции национальной политической культуры, в большей степени ориентированной на достижение компромисса, а не на подчинение авторитету, отсутствие единой общенациональной идентичности, неприятие элитами авторитарной системы правления, а также относительно высокий по сравнению с другими странами уровень политического участия населения. Те же факторы – конкуренция внутри правящей элиты, демократические традиции в национальной политической культуре, относительно высокий уровень политического участия граждан Армении воспрепятствовали перерастанию «мягких» авторитарных режимов президентов Роберта Кочаряна (1998-2008 годы) и Сержа Саргсяна (2008-2018 годы) в более жесткие режимы. В конечном итоге эти факторы способствовали победе демократической революции апреля — мая 2018 года.
Неоднократные попытки установления авторитарных режимов в Грузии (на завершающем этапе правления Эдуарда Шеварднадзе, на втором президентском сроке Михаила Саакашвили) оказались неудачными в силу различных причин: сильных антиноменклатурных настроений, укоренившихся в грузинском обществе после трагических событий 9 апреля 1989 года, когда советские войска разогнали мирную демонстрацию протеста; традиций национальной культуры, а также такому фактору, как наличие среди политически активной части грузинской интеллигенции большого количества граждан, получивших образование в странах Запада.[12]
В Киргизии авторитарные устремления президентов Аскара Акаева, Курманбека Бакиева и Алмазбека Атамбаева, в конечном итоге, закончились для них фиаско, поскольку политико-географический раскол республики на Север и Юг, особенности построения национальной элиты, разделенной на несколько соперничающих кланов, создавали неблагоприятную среду для укоренения авторитаризма.
В странах же, где не существовало препятствий на пути усиления авторитарных тенденций (Россия, Белоруссия), стал осуществляться возврат к авторитаризму. Причины такого поворота были различными. В Белоруссии – это отсутствие демократических традиций в политической культуре и сильные просоветские симпатии. В России важную роль сыграло разочарование значительной части населения в либерально-демократическом капитализме, под лозунгами которого осуществлялись демократические и рыночные реформы 90-х годов. Августовский дефолт 1998 года ознаменовал поворот массовых настроений в пользу возвращения к государственному патернализму и жесткому регулированию экономики. В дальнейшем авторитарный запрос усилился благодаря возрождению и широкому распространению в общественном мнении неоимперских стереотипов, затруднявших помимо всего и формирование гражданской нации.
В Казахстане авторитарный режим с самого начала активно использовал имитационные демократические процедуры. Но по мере того, как оформились и укрепились новые элиты, нажим на оппозиционные президенту Нурсултану Назарбаеву силы, партии, группы, НПО и СМИ усилился. Сам же режим приобрел отчетливо персоналистский характер.
В 2010-е годы у аналитиков появились основания утверждать, что во внутриполитическом развитии некоторых государств ЦВЕ (Венгрии, Польши, до 2016 года – Македонии (ныне Северная Македония)) и постсоветского пространства (Грузия, Молдова) снова стали проявляться некоторые общие черты развития, связанные с возрождением авторитарных тенденций. Речь идет о таком явлении, как монополизация власти отдельными акторами путем установление контроля над исполнительной, законодательной и судебной ее ветвями при сохранении конкурентных выборов, оппозиционных СМИ и иных «инфраструктурных» элементов демократии. Разница между двумя регионами состояла только в том, что в Венгрии, Польше и Македонии в роли этих акторов выступали политические партии и их авторитарные лидеры: ФИДЕС (Виктор Орбан), «Право и справедливость» (Ярослав Качиньский) и ВМРО-ДПМНЕ (Никола Груевски); в странах же постсоветского пространства власть монополизировали отдельные «олигархи» с помощью партий и партийных коалиций – Бидзина Иванишвили в Грузии (партия «Грузинская мечта») и Владимир Плахотнюк в Молдове (Демократическая партия и проевропейская коалиция).
Пока трудно сказать, следует ли в этой связи вести речь о неожиданно появившемся феноменологическом сходстве некоторых тенденций внутриполитического развития в регионах с различными типами трансформации? В этом случае необходимо изучать причины этого сходства. Или же мы имеем дело с простым хронологическим совпадением процессов, имеющих разную природу, и происходящих в странах, находящихся на разных этапах демократической эволюции. Если в Венгрии и Польше, этих странах-лидерах процессов демократизации в бывшем социалистическом лагере, устойчивые демократические системы сложились еще в 2000-е годы, то Молдова и Грузия в лучшем случае находятся лишь на стадии электоральной демократии. Думается, дальнейшие исследования помогут дать аргументированный ответ на этот вопрос. При дальнейшем анализе, думается, нужно также учитывать фактор устойчивости подобного рода режимов. Так, в Македонии режим Николы Груевски продержался около десяти лет и ушел со сцены в 2016, а в Молдове фактическая власть Влада Плахотнюка продолжалась несколько лет и закончилась в 2019 году.
Новая парадигма: патронажное государство и институт власти-собственности
Неудачи транзитологических теорий в объяснении постсоветских трансформаций, ставшие очевидными уже в конце 1990-х годов, более поздние и столь же безуспешные попытки объяснить причины отклонений стран региона от пути демократизации ссылками на особые, промежуточные формы демократии («демократии с прилагательными»), придали импульс разработке иного инструментария для понимания изменений в ННГ. Такой инструментарий стал разрабатываться, начиная со второй половины 2000х годов, как в странах постсоветского пространства, так и на Западе.[13] Его суть состоит в том, что ключевое значение для понимания постсоветской политики имеют патронажно-клиентелистские отношения, на которых она базируется. Они пронизывают всю сферу властных взаимодействий и создают неформальные политические практики, которые становятся более важными, чем процедуры, предписываемые законодательством. С помощью неформальных практик происходит, в частности, выхолащивание соревновательного характера демократических процедур.
Патронажно-клиентелистские отношения строятся на земляческих, родственных, дружеских, профессиональных связях и носят непубличный характер, формируя сферу «теневой политики». При такой системе содержание политического процесса в значительной, а в странах с низким уровнем политического участия – в решающей степени определяется конкурентной борьбой различных групп и кланов за контроль над ресурсами государства. Политическое развитие обусловлено не реализацией общенациональных задач и программ, а подчинено корпоративным интересам отдельных групп. Конкурентная борьба за ресурсы не означает, что соперничающие группы не могут достичь консенсуса в отношении принципов функционирования их власти. Такого рода компромиссы вполне возможны, если они помогают конкурирующим группам добиться устойчивости своего положения и получить гарантированные каналы доступа к дележу ресурсов.
Закрытость, неподотчетность и бесконтрольность элиты является важнейшим условием существования патронажно-клиентелистской политики. Она представляет собой важнейший фактор, определяющий алгоритм функционирования политических систем постсоветских государств вне зависимости от типа политического режима (в одинаковой степени это присуще и авторитаризму, и электоральным демократиям) и от того, какая форма собственности доминирует в экономике – государственная или частная.
Патронажно-клиентелистская политика порождает системную коррупцию, которая тормозит демократизацию, превращает демократические процедуры в сугубо имитационные. При системе патронажно-клиентелистских отношений политические институты, законодательство зачастую подвергаются различным изменениям и реформам в угоду их приспособления к конъюнктурным потребностям отдельных кланов и правящей элиты в целом. Это препятствует консолидации политической среды, формированию устойчивых субъектов политических изменений. Господство именно такой системы властных отношений во многом объясняет стагнационный характер состояния постсоветских обществ.
Следует отметить, что патронажно-клиентелистские отношения оказывают огромное воздействие и на внутриполитическую жизнь некоторых стран ЦВЕ, чему уже посвящены специальные исследования.[14] Однако в отличие от государств постсоветского пространства, их влияние на политику и устойчивость все же ограничиваются как институтом свободных выборов, так и внешним давлением со стороны Европейского Союза.
Признавая значимость патронажно-клиентелистской политики для понимания специфики постсоветских трансформаций, мы исходим из того, что фундаментальным фактором, определяющим эту специфику, политэкономическую основу постсоветских обществ, все-таки является институт власти-собственности. В России этот феномен уже давно изучается учеными-экономистами, специалистами по институциональной экономике.[15] Однако исследований того, как он влияет на политические процессы в постсоветских странах, практически нет.
Своими корнями институт власти-собственности восходит к временам средневековой Руси, где он являлся неотъемлемой частью вотчинного государства.[16] После большевистской революции 1917 года этот институт в преобразованном виде стал в краеугольным камнем всей хозяйственной деятельности в стране, поскольку правящая партийно-хозяйственная номенклатура одновременно выполняла две функции – собственника, от имени народа принимавшего политические решения, и распорядителя (управленцами) активами национальной экономики. Причем именно обладание политической властью давало право распоряжаться собственностью. «Главное в номенклатуре — власть. Не собственность, а власть»,[17] — отмечал один из первых ее исследователей Михаил Восленский.
В качестве наследства советской эпохи институт власти-собственности достался и ННГ. После распада СССР, в тех странах, где была проведена приватизация и в состав правящих элит поначалу вошли представители национально-демократических движений, институт власти-собственности на какое-то время был парализован, либо вообще прекратил существование. В государствах же, где массовой приватизации не проводилось (Белоруссии, Узбекистане, Туркменистане), этот институт сохранился практически в неизменном виде с советских времен. Однако и в странах, в которых частная форма собственности стала преобладать, этот институт уже во второй половине 90-х годов стал восстанавливаться по мере возвращения прежней номенклатуры во власть.
В зависимости от структуры правящих элит в той или иной стране контроль над этим институтом получили различные группы. В государствах, где в 90-е годы установился режим «конкурирующих олигархий» (Россия, Украина, Молдова) доминирующие позиции заняли группы крупнейшего бизнеса, стремившиеся в своих корпоративных интересах получить контроль над политическими институтами и целыми сегментами государственного аппарата. В остальных странах институт власти-собственности изначально оказался в руках высшей государственной бюрократии.
Существование этого института в качестве политэкономической основы постсоветских систем означает, что в них нет разделения власти и собственности, а права частной собственности не гарантированы. Они фактически носят условный характер, ибо собственность, ее эксплуатация является привилегией, выдаваемой за особые заслуги перед государством, и потому в любой момент может быть отобрана и передана другому владельцу. Именно на этой основе и восстанавливаются «вассальные», то есть патронажно-клиентелистские отношения во власти, пронизывающие всю политическую и социально-экономическую жизнь постсоветских обществ.
Важнейшим политическим последствием соединения власти и собственности в узких кругах правящих элит является сужение пространства для конкуренции. В идеале при такой системе правительство всегда стремится к тому, чтобы стать единственным политическим актором, используя созданную сверху и зависимую от него «партию власти». Это широко распространено в странах с авторитарными режимами. В тех из них, где используются имитационные демократические процедуры, в частности, при проведении выборов, вход на политический рынок, который является открытым в развитых демократиях, становится привилегией и требует санкции со стороны властных структур.
В электоральных демократиях (Украина, Молдова, Грузия) благодаря различным ограничителям правительство не может рассчитывать на то, чтобы стать единственным актором. И в этом случае разрешения на вход на политический рынок получать не нужно. Однако здесь возникает проблема получения ресурсов под реализацию политических проектов. И власть предержащие располагают широкими возможностями для того, чтобы отсечь политических активистов от ресурсов, если продвигаемый ими проект покажется правящим элитам нежелательным и неугодным.
Следует отметить, что существование института власти-собственности затрудняет развитие процессов демократизации, переход от первоначального этапа, связанного с установлением электоральной демократии к более высоким стадиям, содержание которых определяют такие факторы, как соблюдение (а не только их провозглашение!) гражданских прав, создание независимого правосудия и правового государства.[18] Ни в одной из постсоветских стран, добившихся заметных успехов в создании электоральных демократий, эти цели так и не были реализованы. Думается, они и в будущем вряд ли станут достижимыми, если не удастся разделить власть и собственность.
Институт власти-собственности и порождаемая им патронажно-клиентелистская политика обусловили возникновение и воспроизводство в ННГ рентной модели капитализма (rent-based capitalism) рентно-ориентированных политических режимов (rent-seeking regimes).[19] Во внутриполитической сфере это означает, что борьба между конкурирующими группами и кланами ведется за перераспределение и контроль над источниками ренты (природной, там, где она есть, административной и бюджетной), а не за осуществление стратегий общенационального развития.[20] Соответственно и квази-конкурентные партийные идеологии играют роль не соперничающих проектов будущего, а лишь выполняют функции маркеров, обозначающих принадлежность этих проектов той или иной группе. В таких условиях внутриполитический процесс приобретает циклический характер, воспроизводящий одни и те же ситуации и проблемы, а не линейный с открытым и неопределенным будущим, как при развитых демократиях.
Заключение
Трансформационные процессы в странах постсоветского пространства имеют значительную специфику по сравнению с государствами ЦВЕ. В значительной мере она обусловлена историческими причинами, а также особенностями возникновения независимых государств на руинах бывшего Советского Союза. Несмотря на разнообразие политических режимов и экономических систем на постсоветском пространстве, высокую конфликтогенность самого этого региона, в их политике постсоветских стран по-прежнему сохраняется много общих черт, затрудняющих модернизацию постсоветских независимых государств и усиливающих стагнационные тенденции в их развитии. Это связано с сохранением патерналистских настроений в массовом сознании, заметным влиянием этнизации политики, патронажно-клиентелистской структурой властных отношений. Но главным препятствием на пути развития остается институт власти-собственности, формирующий политэкономическую основу постсоветских обществ и их политических систем.
На фото к публикации актер Жерар Депардье и Александр Лукашенко, президент Белоруссии. Источник
[1] Шитова Е.«Демократии с прилагательными» в политологическом дискурсе: место Латинской Америки и Постсоветского пространства на теоретической карте мира //Геополитический журнал, 2014, № 5, с.54-64.
[2] Празаускас А. СНГ как постколониальное пространство //Независимая газета, 7 февраля 1992 года.
[3] Транснациональные политические пространства: явление и практика. Отв. ред М.С.Стрежнева. М.: Изд-во «Весь мир», 2011, с.73.
[4] Фукуяма Ф. Конец истории? Пер. с англ. //Вопросы философии, 1990, №3, с. 134-155.
[5] Аузан А. Перестройка: 30 лет антидефицитной революции. Доступно: https://www.forbes.ru/mneniya-column/istoriya/288117-perestroika-30 let–antidefitsitnoi–revolyutsii; (дата обращения: 22.04.2020)ю
[6] Выступление Президента РФ Б.Н. Ельцина на V Съезд народных депутатов РСФСР 28 октября 1991 года. Доступно: http://ru-90.ru/node/497/; (Дата обращения 23.04.2020).
[7] Hellman J. Winners Take All. The Politics of Partial Reform in Postcommunist Transitions //World Politics, 1998, vol. 50, no 2, pp.203-234.
[8] Пантин В., Лапкин В. Трансформация национального государства в условиях меняющегося мирового порядка //Мировая экономика и международные отношения, 2019, т.63, №11, с.100.
[9] Ханна П. Второй мир. Пер. с англ./ Вступ. статья В.Л.Иноземцева. М.: Изд-во «Европа», 2010, с. 141.
[10] Пантин В., Лапкин В. Трансформация национального государства в условиях меняющегося миропорядка, с.100.
[11] Даль Р. А. Полиархия, участие и оппозиция/Пер. с англ. С.Деникиной, В.Баранова. М.: Изд. дом ГУ-ВШЭ, 2010, с.13.
[12] Мосаки Н. Образованный бэкграунд властной элиты Грузии и российско-грузинские отношения //Мировая экономика и международные отношения, 2015, № 9, с. 93-104.
[13] Фисун А.А. Демократия, неопатримониализм и глобальные трансформации. Харьков: Изд-во «Константа», 2006; Он же. Постсоветские неопатримониальные режимы: генезис, особенности, типология //Отечественные записки, т.39, № 6 (2007), с. 8-28; Hale, Henry E. “Patronal Politics: Euroasian Regime Dynamics in Comparative Perspective”. New York: Cambridge University Press, 2015; Mizsei, Kalman. The New East European Patronal States and the Rule-of-Law //Stubborn Structures: Reconceptualizing Post-Communist Regime/Ed. by Balint Magyar with an introduction by Henry E. Hale. Budapest – New-York: Central European University Press, 2019, pp. 531-610.
[14] См. например: Мадьяр Б. Анатомия посткоммунистического мафиозного государства. На примере Венгрии/Пер. с венг. П.Борисова. М.: Новое литературное обозрение, 2016.
[15] Плискевич Н.М. «Власть-собственность» в современной России: происхождение и перспективы мутации //Мир России, 2006, № 3(15), с. 62-113; Бережной И.В., Вольчик В.В. Исследование экономической эволюции института власти-собственности. М.: ЮНИТИ-ДАНА, Закон и право, 2008; Нуреев Р.М., Латов Ю.В. Экономическая история России (опыт институционального анализа): учебное пособие. М.: КНОРУС, 2016 и др.
[16] Плеханов Г.В. История русской общественной мысли //Плеханов Г.В. Соч., т.20, с.165-167.
[17] Восленский М. Номенклатура. М.: Захаров, 2005, с. 115.
[18] Moller J. “Post-communist Regime Change: a Comparative Study”. London and New York: Taylor&Francis, 2009, p.23.
[19] Pikulik A. Belarus, Russia, and Ukraine as Post-Soviet Rent-Seeking Regimes //Stubborn Structures…pp. 489-505.
[20] Рябов А. Постсоветская общественная модель: характерные особенности и современное состояние //Вестник общественного мнения, №1 (107), январь – март 2011, с.7.
Источник
