Паломничество или туризм: как следует посещать святые места. Валентин Ковальский
Слово «паломник» происходит от латинского «palmarius» — пальмовник или человек, держащий пальмовую ветвь. У этого понятия существуют и другие синонимы — странничество, поклонничество, богомолье. Они предельно ясно показывают смысл паломничества — поклонение святым местам.
Паломнические хождения известны ещё с глубокой древности. Так, во времена Ветхого Завета упоминаются походы благочестивых израильтян ко главной тогдашней святыне — Иерусалимскому храму – для совершения жертвоприношений и молитв. В Новом Завете паломничество совершал и Господь со Своей Пречистой Матерь и Иосифом–обручником, посетив Иерусалим на праздник Пасхи (Лк. 2:41-52).
«Опыты» Монтеня
Чем отличается христианское паломничество от современного туризма? Несмотря на внешнюю схожесть, их внутренняя суть различна. В то время как туристы любуются историческими достопримечательностями, паломники поклоняются святыням, принимают участие в богослужениях, молятся перед чудотворными иконами и мощами святых.
Нет ничего плохого в том, что турист решил посетить, к примеру, древний монастырь. Но одно дело — познавательная экскурсия, другое — участие в храмовом богослужении. Разумеется, многие люди пытаются совместить полезное с приятным. Это желание уже привело к такому явлению как «религиозный туризм». В итоге паломники часто попадают в сферу интересов туристических фирм, которые не учитывают духовной специфики и интересов верующих. Программы, которые предлагаются верующим, представляют собой развлекательные туры и пребывание в шикарных гостиницах, где светская атмосфера противоречит духу паломничества.
Туристическая деятельность является более молодой по сравнению с паломничеством. Ее зарождение относится к эпохе позднего Возрождения, когда в среде образованных людей появились мотивы к совершению путешествий. На этот момент еще в XVI веке обратил внимание французский философ Мишель Монтень — автор книги «Опыты». Он пишет о путешественнике, который жаждет удовлетворить любознательность, расширить круг впечатлений и приобрести новый жизненный опыт.
С точки зрения Монтеня, путешествие можно рассматривать как освобождение от рутинной повседневности: «Вне дома моя душа быстро и легко распрямляется, но когда я дома, она у меня в беспрерывной тревоге». Или как уход от социальной действительности: «Другая причина, толкающая меня к путешествиям, — отвращение к царящим в нашей стране безобразным нравам. Я легко бы смирился с их порчей, если бы они наносили ущерб только общественным интересам… Но так как они затрагивают и мои интересы, смириться с этим я не могу, уж очень они меня угнетают».
И хотя с эпохи Монтеня прошло уже более 400 лет, «почерк» туризма остался практически неизменным. Такие виды путешествия (в отличие от паломничества) связаны с банальной суетой и не подчинены никаким требованиям благочестия или покаяния. Поэтому о туризме можно говорить лишь как о противоположности паломничеству.
Хождения в эпоху Византии
Христианское паломничество начало развиваться с получением свободы при Константине Великом. Уже в IV веке в Палестину стали стекаться для поклонения главным святыням христианства тысячи богомольцев. Они положили начало массовому паломническому движению на Святую Землю. Иерусалим стал святым городом, открыл всему миру духовные сокровища и вернул себе древнее название (во времена языческих императоров он назывался Элия Капитолина).
Во времена расцвета Византийской империи паломники начали посещать и Константинополь. Известно, что в 957 году Царьград посетила киевская княгиня Ольга (по преданию ее крестили в соборе Святой Софии). Спустя 30 лет князь Владимир привез из Корсуни (места своего крещения) святые иконы и кресты, а также честные мощи святителя Климента, папы Римского.
До нашего времени дошло немало паломнических воспоминаний. Наиболее значимым является «Хождение игумена Даниила во Святую Землю». В этом описании, относящемся к началу XII века, говорится о Царьграде, из которого Даниил, надо полагать, и отправился в Палестину. Путешествуя вместе с другими паломниками, игумен побывал также в Эфессе, на Крите, Родосе и других греческих островах.
После отплытия в Палестину Даниил высадился в Яффе, затем достиг Иерусалима. Находясь в этом городе 16 месяцев, он совершал длительные прогулки по прилегающим окрестностям. Общий срок его пребывания в Палестине превышает два года. С войском крестоносцев паломник прошел по дороге, ведущей в Галилею. Он побывал на берегах Иордана, Тивериадского озера и морском побережье Кесарии (откуда вернулся в Иерусалим).
Паломничество в Святую Землю совершила и Ефросинья Полоцкая (дочь полоцкого князя Георгия Всеславича) — игуменья, причисленная к лику святых. По ее просьбе византийский император Мануил Комнин прислал для храма святого Спаса одну из трех икон Матери Божьей (созданной, согласно преданию, евангелистом Лукой). Во время паломничества Ефросинья умерла и была похоронена в Иерусалиме. В 1187 году ее мощи перевезли в Киево-Печерскую лавру, а в начале XX века — в Полоцк.
XIII век практически не оставил письменных свидетельств о хождениях русичей во Святую Землю. Это, видимо, объясняется трагическими событиями: монгольское нашествие, установление золотоордынского ига и рыцарские набеги (со стороны Запада) не оставляли возможности для такой формы религиозной деятельности, из-за угроз личной безопасности в долгом путешествии.
Возрождение паломничества относится к середине XIV века. Около 1350 года совершил паломничество новгородский инок Стефан: он перечислил константинопольские святыни. С XV века число путешествий возрастает (они становятся разнообразнее). Первый странник XV века, описавший свое путешествие, — Троицкий иеродиакон Зосима (в 1420 году посещал Царьград, Афон и Иерусалим). Он доверчиво воспринимал и описывал «чудеса», которые показывали ему хитрые греки (секира Ноя, трапеза Авраамова и т.д.).
Золотой век паломничества
К памятникам паломнической литературы XV века приписывают сочинения «Епифания мниха о пути в Св. град Иерусалим». Оно относится к 1415 — 1417 годам, представляя собой простой перечень городов (от Великого Новгорода до Иерусалима). Далее следует «хождение священноинока Варсонофия к Святому граду Иерусалимскому». В нем содержится описание двух странствий: первое — в 1456 году в Иерусалим (из Киева через Белгород, Царьград, Кипр, Триполи, Бейрут и Дамаск), второе — в 1461 -1462 годах (через Белгород, Дамиетту, Египет и Синай).
Долгое время социальный состав паломников оставался традиционным. Большую часть составляли монахи и священнослужители, на втором месте — купцы и посадские люди, гораздо меньше было представителей дворянства. К святым местам добирались стандартным маршрутом: преодолевали Днепр, Буг, Днестр (до городов Яссы или Галац), затем на кораблях двигались по Дунаю и Черному морю до Константинополя. Далее — морским путем по Мраморному и Эгейскому морям, проливу Дарданеллы выходили в Средиземное море: посетив Хиос, Родос и другие острова, прибывали в Египет. Паломники также формировали большие караваны и шли в Иерусалим для празднования Пасхи.
В XVIII веке для многих верующих паломничество стало не разовым путешествием, а образом жизни. В числе таких людей можно отметить Василия Григорович-Барского — выпускника Киево-Могилянской академии. В 1724 году он уехал в город Бари на поклонение мощам св. Николая Мирликийского. Затем посетил Рим, Венецию, Флоренцию и другие города Италии.
В 1726-1728 годах Григорович-Барский путешествовал по Палестине: осматривал Иерусалим, Каир, Бейрут, Дамаск и другие города. В 1729 – 1731 гг. жил в городе Триполи, изучая иностранные языки, литературу и философию. В 1736 — 1743 гг. преподавал латинский язык в училище на острове Патмос. В 1744 – 1746 гг. изучал православную библиотеку Афонских монастырей, посещал Афины, остров Крит и другие достопримечательности.
Подлинный расцвет паломничества, ставший поистине золотым веком, приходится на конец XIX — начало XX веков. Это было связано с деятельностью учрежденного в 1882 году Православного Палестинского общества. При его содействии строились новые приюты для богомольцев, причем не только в Иерусалиме, но и в других палестинских городах, улучшалось медицинское обслуживание, предоставляемое русским паломникам, а также местному населению. Разрабатывались новые паломнические маршруты: в течение сезона в Вифлеем и Назарет, к дубу Мамврийскому, Тивериадскому озеру и на Иордан отправлялось до 50 караванов паломников. Ежегодно устраивали паломничество на Синай: оттуда богомольцы через Александрию направлялись в Италию, город Бари (для поклонения мощам святителя Николая).
Вместо послесловия
Возрождение паломничества началось в постсоветское время, когда общество освободилось от пут коммунистической и атеистической идеологии. По данным Русской Духовной Миссии в Иерусалиме, около половины паломников составляют православные из бывших стран СНГ. Большую роль в этом играют монастыри и церкви: они создают паломнические службы.
Однако путешествия к святым местам порой приводят к смешиванию понятий «турист» и «паломник». На наших глазах происходит искажение духа паломничества, о чем еще в XIX веке писал историк Сергей Соловьев: «Умалять его дух, — значило бы подрывать высокое значение паломничества (как подвига) в народной и личной жизни, низводя его до простого путешествия».
Еще одна крайность, которую следует избегать, — чрезмерное увлечение паломничеством. Об этом еще в IV веке писал святитель Григорий Нисский: по его словам, верующие часто совершают путешествия из праздного любопытства, впадают в неприличные истории и искушения.
Чтобы не впасть в сети турфирм и не спутать паломничество с туризмом, нужно руководствоваться многовековой евангельской мудростью: Богу — Божье, а кесарю — кесарево.
Источник
IV. Джеффри Чосер. «Кентерберийские рассказы»
1. Паломничество как культурно-историческое явление. Ритуальность. Порядок паломников в кавалькаде. (По тексту Дж. Чосера.)
2. Паломничество как жанр. Его отличия от жанра путешествий. Целеполагание. Понятие о духовной вертикали.
3. Семантика слов «путь» и «дорога».
4. Композиция книги в сопоставлении с «Декамероном» Боккаччо.
5. Меняющееся представление о человеческом достоинстве как показатель движения времени и смены культурно-исторических эпох:
· рыцарь и его сын (по Прологу);
· представление о чести рыцаря и батской ткачихи (сопоставление Пролога к рассказу и его содержания).
6. «Рассказы» как энциклопедия жанров:
· черты рыцарского романа в рассказе рыцаря;
· возможно ли в рыцарском романе утверждение «Страдание одного сердца стоит богатства целой страны»?
· соотнесенность Пролога к рассказу батской ткачихи с жанром исповеди;
· соотнесенность рассказа батской ткачихи с жанром рыцарского романа и жанром баллады;
· притчеобразностъ рассказа продавца индульгенций;
· соотнесенность рассказа монастырского капеллана о петухе и курочке Шантиклэре и Пертелот с традициями животного эпоса,
· рассказ монаха и традиции средневековой драмы (рассказ о персонаже от третьего лица); исторические миниатюры и «Маленькие трагедии»;
· рассказы мельника и врача в сопоставлении с жанром новеллы.
1. Прочитайте первые строки Пролога. Какие читательские ожидания появляются при их чтении?
См. литературу к лекции V.
THE CANTERBURY TALES
Whan that Aprille with his shoures sote
The droghte of Marche hath perced to the rote,
And bathed every veyne in swich licour,
Of which vertu engendred is the flour;
Whan Zephirus eek with his swete breeth
Inspired hath in every holt and heeth
The tendre croppes, and the yonge sonne
Hath in the Ram his haife cours y-ronne,
And smale fowles maken melodye,
That slepen al the night with open ye,
(So priketh hem nature in hir corages):
Than longen folk to goon on pilgrimages
(And palmers for to seken straunge strondes)
To ferne halwes, couthe in sondry londes;
And specially, from every shires ende
Of Engelond, to Canterbury they wende,
The holy blisful martir for to seke,
That hem hath holpen, whan that they were seke.
Когда апрель обильными дождями
Разрыхлил землю, взрытую ростками,
И, мартовскую жажду утоля,
От корня до зеленого стебля
Набухли жилки той весенней силой,
Что в каждой роще почки распустила,
А солнце юное в своем пути
Весь Овна знак успело обойти,
И, ни на миг в ночи не засыпая,
Без умолку звенели птичьи стаи,
Так сердце им встревожил зов весны, —
Тогда со всех концов родной страны
Паломников бессчетных вереницы
Мощам заморским снова поклониться
Стремились истово; но многих влек
Фома Бекет, святой, что им помог
В беде иль исцелил недуг старинный,
Сам смерть приняв, как мученик безвинный.
2. Чем вы можете объяснить отсутствие имени Фомы Бекета в оригинале и его наличие в тексте перевода?
Элиот Т.С. Убийство в Храме//Еliot T.S. Murder in the Cathedral// Элиот Т.С. Избранная поэзия: Поэмы, лирика, драматические произведения/Л. Аринштейн, С. Степанов. — СПб., 1994. — С. 235-361.
V. Английский сонет
1. Прочитайте указанные статьи:
· Аникст А.А. Лирика Шекспира//Шекспир У. Сонеты/ Shakespeare W. Sonnets. — М., 1984. — С. 19—35.
· Зорин А. Сонеты Шекспира в русских переводах//Шекспир У. Сонеты/Shakespeare W. Sonnets.— М., 1984. — С. 265—286.
· Шайтанов И.О. Комментарии. Сонеты. Критика о У. Шекспире//Шекспир У. Пьесы. Сонеты: Книга для ученика и учителя. — М., 1997. — С. 606-613, 688-693.
2. Подготовьте сообщения по предложенным проблемам:
· Сонет в системе жанров английской литературы эпохи Шекспира.
· Место сонетов в творчестве Шекспира. Основные темы и образы сонетов. Их связь с драматургией Шекспира.
3. Прочитайте 37 и 81 сонеты Э. Спенсера, 130 сонет У.Шекспира.
Обдумайте поставленные проблемы:
· Тема поэта и поэзии в сонетах Шекспира.
· Шекспир о природе прекрасного.
· Шекспир о сочетании правдивости изображения и поэтического вымысла.
4. Прочитайте 34 сонет Э. Спенсера и 116 сонет У. Шекспира. Подготовьте ответ по проблеме:
· Шекспир о любви, ее силе и опасностях.
5. Прочитайте сонет У. Вордсворта о сонете.
Составьте комментарии к встречающимся в нем именам.
· Развитие жанра сонета в европейской литературе.
1. Английский сонет XVI—XIX веков/English Sonnets 16th—19th Centuries/А.Л. Зорин/ Вступ. ст. А.Н. Горбунова. — С. 41—59. — М., 1990.
2. Западноевропейский сонет XIII—XVII веков: Поэтическая антология/Вступ. ст. З.И. Плавскина. — С. 3—28. — Л., 1988.
3. История зарубежной литературы: Раннее средневековье и Возрождение/М.П. Алексеев и др. — М., 1959.— Раздел IX. — Гл. 43. — С. 484—492.
4. История всемирной литературы. — Т. 3. — М., 1989.
5. The Oxford Companion to English Literature/M. Drabble. — Oxford, 1992 (f. 1932).
Scorn not the Sonnet; Critic, you have frowned,
Mindless of its just honours; with this key
Shakespeare unlocked his heart; the melody
Of this small lute gave ease to Petrarch’s wound;
A thousand times this pipe did Tasso sound;
With it Camoens soothed an exile’s grief;
The Sonnet glittered a gay myrtle leaf
Amid the cypress with which Dante crowned
His visionary brow: a glow-worm lamp,
It cheered mild Spenser, called from Faery-land
To struggle through dark ways; and when a damp
Fell round the path of Milton, in his hand
The Thing became a trumpet; whence he blew
Soul-animating strains — alas, too few!
Не хмурься, критик, не отринь сонета!
Он ключ, которым сердце открывал
Свое Шекспир; Петрарка врачевал
Печаль, когда звенела лютня эта;
У Тассо часто флейтой он взывал;
Им скорбь Камоенса была согрета;
Он в кипарисовый венок поэта,
Которым Дант чело короновал,
Вплетен, как мирт; он, как светляк бессонный,
Вел Спенсера на трудный перевал,
Из царства фей, дорогой потаенной;
Трубой в руках у Мильтона он стал,
Чье многогласье душу возвышало;
Увы, труба звучала слишком мало!
Пер. Арк. Штейнберга
6. Прочитайте сонеты Ш. Сент-Бева и А. С. Пушкина. В чем состоит достоинство каждого из них в разработке темы, заявленной Вордсвортом?
О, критик-острослов, не порицай сонет:
Шекспир свою любовь в нем воспевал порою,
Петрарка придал блеск его стиху и строю,
И Тассу облегчал он жизнь в годину бед.
Изгнаньем тяготясь, Камоэнс много лет
В сонетах изливал тоску, гоним судьбою,
И Дант любил его изысканность: не скрою,
Что в дантовом венке цветка прелестней нет.
И Спенсер, возвратясь из сказочных скитаний,
Вложил в сонет всю грусть своих воспоминаний,
И Мильтон не избег его волшебных чар.
Хочу, чтоб должное у нас ему воздали:
Вез Дю Белле его из флорентийской дали,
И в нем прославился бессмертный наш Ронсар.
Пер. И. Шафаренко
Scorn not the Sonnet, critic. Wordsworth
Суровый Дант не презирал сонета;
В нем жар любви Петрарка изливал;
Его игру любил творец Макбета;
В нем скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал,
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной
Певец Литвы в размер его стесненный
Свои мечты мгновенно заключал.
У нас его еще не знали девы,
Как для него уж Дельвиг забывал
Гекзаметра священные напевы.
7. Прочитайте сонет Августа Вильгельма Шлегеля о сонете. Какие особенности сонетной формы подчеркнуты в нем; как поэт объясняет необходимость их использования?
АВГУСТ ВИЛЬГЕЛЬМ ШЛЕГЕЛЬ
Вяжу одною цепью два катрена:
Две пары строк в две рифмы облекаю,
Вторую пару первой обрамляю,
Чтобы двойная прозвучала смена.
В двойном трехстишье, вырвавшись из плена,
Уже свободней рифмы расставляю,
Но подвиги, любовь ли прославляю —
Число и строй блюду я неизменно.
Кто мой отверг строфический закон,
Кто счел его бессмысленной игрою,
Тот не войдет в ряды венчанной касты.
Но тем, кто волшебством моим пленен,
Я в тесной форме ширь и глубь открою
И в симметрии сплавлю все контрасты.
8. Обратите внимание на то, как в сонете Э. Спенсера развит образ любви-корабля:
Lyke as a ship that through the Ocean wyde,
by conduct of some star doth make her way,
whenas a storme hath dimd her trusty guyde,
out of her course doth wander far astray:
So I, whose star, that wont with her bright ray
me to direct, with cloudes in overcast,
doe wander now in darknesse and dismay,
through hidden perils round about me plast.
Yet hope I well that when this storme
is past my Helice, the lodestar of my lyfe,
will shine again, and look on me at last,
with lovely light to cleare my cloudy grief.
Till then I wander carefull comfortlesse,
in secret sorrow and sad pensivenesse.
В безбрежном океане звездный луч
Поможет к гавани корабль вести,
Но развернется полог черных туч,
И мореход сбивается с пути.
Я за твоим лучом привык идти,
Но скрылась ты — потерян я, несмел,
Твой прежний свет я жажду обрести,
Гадая, где опасностям предел.
И жду, хоть лютый ураган вскипел,
Что ты, моя Полярная Звезда,
Вновь озаришь сияньем мой удел
И тучи бед разгонишь навсегда.
Пока ж ношусь по волнам без утех,
Тая задумчивость и скорбь от всех.
Let me not to the marrige of true minds
Admit impediments. Love is not love
Which alters when it alteration finds,
Or bends with the remover to remove:
0, no! It is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken.
Love’s not Time’s fool, though rosy lips and cheeks
Within his bending sickle’s compass come;
Love alters not with his brief hours and weeks,
But bears it out even to the edge of doom.
If this be error and upon me proved,
I never writ, nor no man ever loved.
Ничто не может помешать слиянью
Двух сродных душ. Любовь не есть любовь,
Коль поддается чуждому влиянью,
Коль от разлуки остывает кровь.
Всей жизни цель, любовь повсюду с нами,
Ее не сломят бури никогда,
Она во тьме над утлыми судами
Горит, как путеводная звезда.
Бегут года, а с ними исчезает
И свежесть сил, и красота лица;
Одна любовь крушенья избегает,
Не изменяя людям до конца.
Коль мой пример того не подтверждает,
То на земле никто любви не знает.
Не допускаю я преград слиянью
Двух верных душ! Любовь не есть любовь,
Когда она при каждом колебаньи
То исчезает, то приходит вновь.
О нет, она незыблемый маяк,
Навстречу бурь глядящий горделиво,
Она звезда и моряку сквозь мрак
Блестит с высот, суля приют счастливый.
У времени нет власти над любовью;
Хотя она мертвит красу лица,
Не в силах привести любовь к безмолвью.
Любви живой нет смертного конца.
А если есть, тогда я не поэт,
И в мире ни любви, ни счастья — нет!
Пер. М. Чайковского
К слиянью честных душ не стану больше вновь
Я воздвигать преград! Любовь — уж не любовь,
Когда меняет цвет в малейшем измененьи.
Любовь есть крепкий столп, высокий, как мечта,
Глядящий гордо вдаль на бури и на горе;
Она — звезда в пути для всех плывущих в море;
Измерена лишь в ней одна лишь высота.
Любовь верна, хотя уста ее бледнеют,
Кода она парит над временем косой;
Любовь в теченье лет не меркнет, не тускнеет
И часто до доски ведет до гробовой.
Когда ж мои уста неправдой погрешили,
То значит — я не пел, а люди не любили!
Мешать соединенью двух сердец
Я не намерен. Может ли измена
Любви безмерной положить конец?
Любовь не знает убыли и тлена.
Любовь — над морем поднятый маяк,
Не меркнущий во мраке и тумане,
Любовь — звезда, которою моряк
Определяет место в океане.
Любовь — не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.
А если я не прав и лжет мой стих —
То нет любви и нет стихов моих!
Помехой быть двум любящим сердцам
Я не хочу. Нет для любви прощенья,
Когда она покорна всем ветрам
Иль отступает, видя наступленье.
О нет! Любовь — незыблемый маяк,
Его не сотрясают ураганы;
Любовь — звезда; ее неясен знак,
Но указует путь чрез океаны.
И не игрушка времени она,
Хоть серп его и не проходит мимо.
Недель и дней ей смена не страшна —
Она в веках стоит неколебимо.
А если неверны стихи мои —
То я не знал ни песен, ни любви.
Сердцам, соединяющимся вновь,
Я не помеха. Никогда измене
Любовь не заменить на нелюбовь
И не заставить преклонить колени.
Любовь — маяк, которому суда
Доверятся и в шторме, и в тумане,
Любовь — непостоянная звезда,
Сулящая надежду в океане.
Любовь нейдет ко Времени в шуты,
Его удары сносит терпеливо
И до конца, без страха пустоты,
Цепляется за краешек обрыва.
А если мне поверить ты не смог,
То, значит, нет любви и этих строк.
What guyle is this, that those her golden tresses,
she doth attyre under a net of gold,
and with sly skill so cunningly them dresses,
that which is gold or heare may scarse be told?
Is it that men’s frayle eyes, which gaze too bold,
she may entangle in that golden snare:
and being caught, may craftily enfold
theyr weaker harts, which are not well aware?
Take heed therefore, myne eyes, how ye doe stare
henceforth too rashly on that guilefull net,
in which if ever ye entrapped are,
out of her bands ye by no meanes shall get.
Fondnesse it were for any being free
to cover fetters, though they golden bee.
С каким коварством золото волос
На ней покрыла сетка золотая,
Что взору вряд ли разрешить вопрос,
Где мертвая краса, а где живая.
Но смельчаки глядят, не понимая,
Что глаз бессильный каждого обрек
На то, что сердце чародейка злая
Уловит тотчас в золотой силок.
А посему я зренью дал зарок
Игрой лукавой не пленяться боле,
Иначе, поздно распознав подлог,
Потом вовек не выйти из неволи.
Безумен тот, кто предпочтет взамен
Свободе — плен, хоть золотой, но плен.
Fair is my love, when her fair golden heares
With the losse wind ye waving chance to mark;
Fair, when the rose in her red cheek appears;
Or in her eyes the fire of love doth spark.
Fair, when her breast, like a rich-laden bark,
With precious merchandize, she forth doth lay:
Fair, when that cloud of pride, which oft doth dark
Her goodly light, with smiles she drives away.
But fairest she, when so she doth display
The gate with pearls and rubies richly dight,
Through which her words so wise do make their way
To bear the message of her gentle sprite.
The rest be works of Nature’s wonderment:
But this the work of heart’s astonishment.
My mistress’ eyes are nothing like the sun;
Coral is far more red than her lips’ red;
If snow be white, why then her breasts are dun;
If hairs be wires, black wires grow on her head.
I have seen roses damask’d, red and white,
But no such roses see I in her cheeks;
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
I love to hear her speak, yet well I know
That music hath a far more pleasing sound;
I grant I never saw a goddess go;
My misstress, when she walks, treads on the ground:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
Ее глаза на солнце не похожи,
Коралл краснее, чем ее уста,
Снег с грудью милой не одно и то же,
Из черных проволок ее коса.
Есть много роз пунцовых, белых, красных,
Но я не вижу их в ее чертах, —
Хоть благовоний много есть прекрасных,
Увы, но только не в ее устах.
Меня ее ворчанье восхищает,
Но музыка звучит совсем не так.
Не знаю, как богини выступают,
Но госпожи моей не легок шаг.
И все-таки, клянусь, она милее,
Чем лучшая из смертных рядом с нею.
Пер. М. Чайковского
Взор госпожи моей — не солнце, нет,
И на кораллы не походят губы;
Ее груди не белоснежен цвет,
А волосы, как проволока, грубы.
Я видел много белых, алых роз,
И не сравнится запах черных кос
С усладой благовоний знаменитых;
Мне речь ее мила, но знаю я,
Что музыка богаче благостыней;
Когда ступает госпожа моя,
Мне ясно: то походка не богини;
И все же, что бы ни сравнил я с ней,
Всего на свете мне она милей.
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь.
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек.
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Ты не найдешь в ней совершенных линий,
Особенного света на челе.
Не знаю я, как шествуют богини,
Но милая ступает по земле.
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Глаза ее сравнить с небесною звездою
И пурпур нежных уст с кораллом — не дерзну,
Со снегом грудь ее не спорит белизною,
И с золотом сравнить нельзя кудрей волну,
Пред розой пышною роскошного Востока
Бледнеет цвет ее пленительных ланит,
И фимиама смол Аравии далекой
Амброзия ее дыханья не затмит,
Я лепету ее восторженно внимаю,
Хоть песни соловья мне кажутся милей,
И с поступью богинь никак я не смешаю
Тяжелой поступи красавицы моей.
Все ж мне она милей всех тех, кого толпою
Льстецы с богинями равняют красотою.
Ее глаза не схожи с солнцем, нет;
Коралл краснее алых этих губ;
Темнее снега кожи смуглый цвет;
Как проволока, черный волос груб;
Узорных роз в садах не перечесть,
Но их не видно на щеках у ней;
И в мире много ароматов есть
Ее дыханья слаще и сильней;
В ее речах отраду нахожу,
Хоть музыка приятнее на слух;
Как шествуют богини, не скажу,
Но ходит по земле, как все, мой друг.
А я клянусь — она не хуже все ж,
Чем та, кого в сравненьях славит ложь.
The expense of spirit in a waste of shame
Is lust in action; and till action, lust
Is perjured, murderous, bloody, full of blame,
Savage, exstreme, rude, Cruel, not to trast.
Enjoy`d no sooner but despised stright,
Past reason hunted; and no sooner had
Past reaso hated, as a swallow`d bait
On purpose laid to make the taken mad
Mad in pursuit and in possession so;
Had, having, and in quest to have, extreme;
A bliss in proof, and proved, a very woe;
Before, a joy proposed; behind, a dream.
All this the world well knows; yet none knows well
To shun the heaven that leads men to this hell.
Источник
