Павел лукницкий путешествия по памиру
Лукницкий Павел Николаевич
Памир без легенд (рассказы и повести)
Памир без легенд
(рассказы и повести)
Путешественники — родственные души. Тур Хейердал и Павел Лукницкий обмениваются своими книгами о путешествиях. Москва, 1961 г.
У ПОДНОЖИЯ СМЕРТИ
Не раз убеждался я, что стоит только очень сильно чего-либо захотеть, как сами обстоятельства начинают помогать осуществлению желания. В молодости я всегда упорно искал возможности отправиться в любое дальнее путешествие. Так было и в тридцатом году. В марте того года я вдруг услышал телефонный звонок:
— С вами говорит начальник памирской геолого-разведочной партии Юдин. Вы поехали бы на Памир?
Я, конечно, не раздумывал ни минуты.
На все подробные расспросы Юдина я ответил с волнением. Нет, участвовать в экспедициях мне прежде не приходилось, но я много ходил по горам. Да, я здоров, да, сердце мое в порядке, и разреженного воздуха памирских высот мне можно не опасаться. Я готов ехать на любых условиях. Могу быть младшим коллектором. Рабочим? Да, хорошо,—рабочим!
Ответы мои вполне удовлетворили Юдина.
. В Геолкоме меня встретил рослый здоровяк с узкими прищуренными глазами и такими мягкими интонациями в голосе, что, казалось, самое большое удовольствие для этого человека—забота о собеседнике, Я полагал, что Юдину не меньше тридцати лет. В действительности ему только что исполнилось двадцать четыре года.
Судьба моя была решена. Из Геолкома мы вышли вместе и совершили прогулку по линиям Васильевского острова. Юдин привел к себе — в маленькую, по-студенчески обставленную комнату, угощал меня виноградным соком, показывал фотографии Памира, дал мне толстый том Мушкетова.
На изучение литературы о Памире у меня оставался месяц.
В ту пору я мало знал о Памире. Я знал, что эту страну гигантских гор называют «Подножием смерти» и «Крышею мира», что до середины XVIII века сведений о ней вообще почти не было, они ограничивались лишь несколькими строками в дневниках путешественника Суань Цзана, кем впервые (в VI веке) упомянут Памир, и венецианца Марка Поло, прошедшего через Памир в XIII веке.
В 1930 году эта область, вдвигающаяся на карте клином в Индию, Афганистан и Китай, была все еще мало исследована. Русские геологи, ботаники, этнографы проникали на Памир с семидесятых годов прошлого века, но им удавалось изучить лишь склоны тех хребтов, что высились над узенькими линиями их маршрутов. Чуть в сторону от этих маршрутов все горы оставались неведомыми науке.
Первым европейцем, прошедшим (в 1878 году) с севера на Памир до Аличурской долины, был Н. А. Северцев. В 1882 году русский ботаник А. Э. Регель первым 13 европейцев посетил Шугнан — ханство на Юго-Западном Памире (ныне Горно-Бадахшанской автономной области). Горный инженер Г. Л. Иванов был первым русским геологом, прошедшим по Восточному Памиру. Ряд других исследователей Памира позже совершали только отдельные маршруты, а начало систематическому всестороннему изучению Памира было положено лишь в 1928 году комплексной экспедицией Академии наук СССР, руководимой Н. П. Горбуновым. Ее участники прошли и изучили неведомую область самого большого на Памире «белого пятна» — область исполинского современного оледенения. Дотоле никто не знал, что собою представляет высокогорный бассейн ледника Федченко, открытого и названного так энтомологом Ошаниным в 1878 году. Исследуя хребет Петра I, Ошанин увидел издали «язык» этого гигантского ледника и дал ему имя своего знаменитого предшественника, открывшего для науки Заалайский хребет и через несколько лет трагически погибшего в Альпах. Топограф Н. И. Косиненко в 1908 году поднялся на ледник Федченко, прошел вверх по нему километров тридцать, но дальше проникнуть не мог. И только в 1928 году экспедиция Академии наук впервые прошла и нанесла на карту все главные ледники этого бассейна и основной ледник — ледник Федченко. Он оказался крупнейшим в средних широтах мира. Огромная работа, с опасностью для жизни, была проделана топографом И. Г. Дорофеевым и многими другими участниками экспедиции. Здесь были открыты десятки высочайших пиков, высотою от шести до семи с половиной тысяч метров над уровнем моря. Рухнули фантастические представления об этой дотоле загадочной области, созданные прежними иностранными путешественниками, иной раз даже близко сюда не подходившими. Ни выдуманного датчанином Олуфсепом «племени карликов», будто бы обитавшего здесь, ни других чудес в ледяных высях не оказалось. Появились первые точные знания — географические, климатические, глациологические. Нужны были и точные геологические знания обо всем Памире, на котором и после 1928 года все еще оставались «белые пятна», хоть и меньших размеров.
Мне предстояло работать сначала на Восточном Памире, пересеченном во многих направлениях уже значительным количеством исследователей, а затем углубиться в никем не исследованное хаотическое сплетение горных хребтов междуречья Пянджа и Шах-Дары. Долины Восточного Памира взнесены на четыре тысячи метров над уровнем моря, а гребни гор возвышаются над долинами еще километра на полтора, на два. Именно об этих местах писал Суань Цзан: «. царствует здесь страшная стужа, и дуют порывистые ветры. Снег идет я зимою и летом. Почва пропитана солью и густо покрыта мелкой каменной россыпью. Ни зерновой хлеб, ни плоды произрастать здесь не могут. Деревья и другие растения встречаются редко. Всюду дикая пустыня, без следа человеческого жилища. «
Столь же унылым представал передо мною Памир и в описании Марко Поло:
«. поднимаешься, говорят, в самое высокое место в свете. Двенадцать дней едешь по той равнине, называется она Памиром; и во все время нет ни жилья, ни травы, еду нужно нести с собой. Птиц тут нет оттого, что высоко и холодно. От великого холода и огонь не так светел и не того цвета, как в других местах. «
Отправляясь на Памир в 1930 году, я знал, что мой путь верхом, с караваном, будет длиться несколько месяцев, что там, где не пройти лошадям, придется пробираться пешком, что в разреженном воздухе будет трудно дышать, что пульс у здорового человека на этих высотах достигает ста пятидесяти ударов в минуту.
Отправляясь на Памир, я знал, что советская власть уже делает все возможное, чтоб развить народное хозяйство края и повысить культуру темного и отсталого местного населения. Но мог ли я себе представить в том 1930 году, что спустя всего лишь год мне в следующем моем путешествии придется совершить поход с двумя первыми в истории Памира автомашинами, что еще через год Восточный Памир пересечет первый автомобильный тракт? И что вскоре в селениях по рекам Памира возникнут многие десятки школ, амбулатории, кооперативов, клубов? Что в областном центре—Хороге—появятся кинотеатр, кустарные фабрики, своя областная газета, а затем и крупная гидроэлектростанция, которая даст ток многим жителям ущелий Гунта, Пянджа и Шах-Дары? Мог ли я думать, что самолет будет совершать регулярные пассажирские рейсы через высочайшие в Советском Союзе, обвешанные ледниками хребты? Ничего этого не было в 1930 году; тогда, изучая прошлое Памира, о его будущем я мог только мечтать. И я понимал, как трудны и опасны были путешествия первых научных исследователей—Северцева, Грум-Гржимайло, Громбчевского, Ошанина и других. Но, читая их дневники и отчеты, я не догадывался, что мне самому предстоят такие неожиданные и необычные происшествия, какие не выпадали и на долю тех пионеров русской науки на Памире, которыми я так увлекался. Описанию этих происшествий и посвящена моя небольшая повесть.
В этой повести нет вымысла. Не изменены за одним только, единственным, исключением (Черноусов) и фамилии. Здесь автор лишь записал все то, что случилось с ним и чему он был свидетелем.
Все мои дни с утра до глубокой ночи я отдавал чтению геологических книг. Но времени было мало, и к моменту отъезда я никак не мог похвалиться знаниями. Кроме того, я не знал еще очень многого: я не знал, какая разница между узбекским и киргизским способами завьючивать лошадь, я не умел обращаться с эклиметром и удивлялся, почему восток и запад в горном компасе переменились местами? Неведомые мне геологические термины: синклиналь, флексура, грабен и другие, подобные им, казались мне иногда непостижимой премудростью, и когда вдруг на каком-нибудь повороте строки их смысл для меня неожиданно раскрывался, я видел, что погружаться в специальные знания и весело и интересно, и жалел только, что остается мало времени до отъезда.
Источник
Лукницкий Павел Николаевич. ПУТЕШЕСТВИЯ ПО ПАМИРУ. Отрывок История Разное
Аэропраздник в Хороге не забудет никто из тех, кто на нем присутствовал. С того дня местные жители, памирцы, стали пользоваться воздушною трассой Хорог — Сталинабад. С того дня хорогцы стали пользоваться автомашинами для поездок в Мургаб и Ош. В наши дни рядом с Тымом вырос новый, весь в зелени, кишлачок — маленький поселок Хорогского авиапорта, с двухэтажным белым чистеньким зданием вокзала в центре. Под тополями стоит трактор, которому зимой приходится разгребать снег на аэродроме. Автомашины «Победа», два автобуса, десятки грузовиков всегда снуют под деревьями авиапорта, здесь всегда оживленно и весело.
В 1930 году здесь не было ничего. Медленно миновал я огромный пустырь, что тянулся вдоль берега Пянджа, за мною ехали верхами, жуя на ходу хорогские яблоки, мои спутники. За нами шел маленький караван. У нас было время вглядываться в круто вздымающийся слева за Пянджем склон горного хребта, по которому высоко над рекой разбегаются сады, дома и клочковатые посевы афганского кишлака, что обступил древнюю крепость Кала-ибар-Пяндж — «Высокую крепость над Пянджем», былую феодальную столицу Шугнана. Она и поныне осталась твердынею феодализма на той стороне.
Вот скала — отвесная скала прямо над Пянджем, с которой поныне сбрасывают казнимых, с которой сброшено за тысячелетия так много людей. Здесь в давности правил всем Шугнаном, еще не разделенным на две половины, шугнанский шах Юсуф-Али-Шо. Даже афганский географ Бурхан-уд-Динхан-и-Кушкеки так говорит о нем:
«Его правление отличалось полным произволом, когда он, считая
имущество, жизнь, доброе имя и честь жителей Шугнана за свою собственность,
не стеснялся убивать людей, грабить их имущество, продавать жен, сыновей и
дочерей их и дарить в подарок знатным людям, причем никто не осмеливался
заявить ему, почему он производит такие бесчинства, беспричинно грабя
имущество своих подданных и забирая их жен и сестер… »
Между афганскими эмирами, их братьями и сыновьями в это самое время шла
борьба за власть, тайно разжигаемая британскими империалистами. Англичане в
своей агрессии стремились на север, стараясь надвинуться на загадочный,
стратегически важный Памир прежде, чем на нем укрепятся русские, хотя между
Россией и Англией еще в 1873 году был заключен договор о разграничении сфер
влияния: за Россией признавались все территории правого берега Пянджа
(верховьев Аму-Дарьи) и Англия обязывалась не делать никаких попыток
распространять свое влияние дальше левого берега. Неудачи, которые потерпела
Англия в войнах с Афганистаном,
боровшимся за свою независимость, не остановили империалистических
устремлений «островной державы», — ее разведка начала действовать иными
методами, организуя в Афганистане внутренние раздоры, пытаясь после многих
казней и тайных убийств добиться трона для своих ставленников. При этом
некоторые правители страны умело провоцировались на вражеские действия,
имевшие целью ущемить интересы России.
Так, появление в Шугнане первого русского ученого-путешественника
(который был вообще первым европейцем, побывавшим в Шугнане) ботаника А. Е.
Регеля, хорошо принятого шугнанским шахом, было использовано как предлог для
последовавших кровавых событий: Юсуф-Али-Шо был свергнут и брошен в тюрьму
афганским эмиром, и афганские войска в 1883 году перешли Пяндж и
оккупировали Шугнан, Рушан, Вахан — те области правобережья Пянджа, которые
принадлежали России не только по договору 1873 года, но и потому, что
входили в состав Кокандского ханства, присоединенного к России в 1876 году.
Нападение на эти области произошло при афганском эмире Абду-р-Рахмане.
Население Вахана, Шугнана, Рушана бежало от ужасов оккупации на
Восточный Памир и в самые недоступные, глухие ущелья Бартанга. Началась
борьба населения этих маленьких стран за свою независимость, но силы были
слишком неравны. Шугнанцы и рушанцы послали своих представителей в еще
неведомую им Россию с мольбой о помощи и заступничестве. В 1886 году один из
таких ходоков достиг Петербурга.
Вскоре в северном Афганистане вспыхнуло восстание против власти эмира
Абду-р-Рахмана. В это время Шугнану, Рушану, Вахану удалось было
восстановить свою независимость. Но восстание было жестоко подавлено, и на
маленькие народности Горного Бадахшана обрушились еще более страшные беды.
Русский путешественник капитан Б. Л. Громбчевский, пересекавший Памир в 1889
году, свидетельствует о диких расправах:
«Казни производились ежедневно. Деревни, заподозренные в сочувствии к
Сейид Акбар-ша (последнему шаху Шугнана. — П. Л. ), выжигались, а поля
вытравлялись лошадьми. Все девушки и более красивые женщины в стране были
отобраны и частью отправлены к эмиру Абду-р-Рахману, частью же розданы
войскам в жены и наложницы. Из Шугнана набрано 600 человек мальчиков в
возрасте от 7 до 14 лет, детей более влиятельных родителей; мальчики были
отправлены в Кабул на воспитание. Население изнемогало под афганским
гнетом, а в перспективе ожидался голод и связанные с ним бедствия».
Б. Л. Громбчевский описывает паническое бегство населения от афганцев:
«Спустившись в долину Мургаба, мы в продолжение трех дней по дороге
встречали сплошные толпы шугнанцев, направлявшихся в пределы России…
Беглецы шли быстро, бросая по дороге уставший скот и имущество, стараясь
уйти, по возможности дальше от афганцев… Бедствие этих несчастных не
поддается описанию. Все в рубищах, с котомками за плечами, несли на себе,
кроме домашнего скарба, грудных и маленьких детей. Тут же гнался домашний
скот, половина которого подохла или же разграблена была памирскими
киргизами. Дорога буквально устлана была трупами животных, которые,
разлагаясь на солнце, заражали воздух невыносимым зловонием. За каждым
табором тянулась вереница больных и отсталых, преимущественно стариков и
женщин с детьми. Столь ужасную картину народного бедствия воображение
европейцев вряд ли может себе представить… »
Рассказывая о жесточайших зверствах афганцев, Б. Л. Громбчевский
описывает, как в верховьях реки Гунт «женщины изнасилованы были на глазах
отцов и мужей, дети бросались в пылающие костры, а затем вся партия
подвергалась поголовному избиению».
Совершенно естественно, что когда вступивший на Памир русский военный
отряд полковника Ионова в 1891 и 1892 годах изгнал оккупантов за пределы
Пянджа, все местное население встречало русских как своих освободителей,
оказывало им всяческое содействие, умоляло не уходить от берегов Пянджа.
В 1895 году действовавшая на Памире русско-английская разграничительная
комиссия окончательно установила, что государственная граница России
проходит по реке Пяндж.
Войны, казни, рабство на правобережье Пянджа кончились. Исторические
пути афганского и русского Шугнана, Вахана, Рушана с тех пор разошлись.
Через четверть века на правом берегу Пянджа полную свободу и независимость
народам принесла Великая Октябрьская революция, на левом же берегу все
осталось, как прежде, как сто и как тысячу лет назад: высится дряхлая
феодальная крепость над Пянджем, в ней живут афганские нукеры.
На правом берегу тоже была небольшая старинная крепость. Теперь нет
даже ее руин. Из тех камней, какими были сложены стены крепости, построены
здания семилетней школы колхоза имени Карла Маркса, а рядом со школою —
колхозный магазин. Фундаменты крепости превратились в ограду плодового сада.
Чуть ниже их из-под камня выбивается ключ чистейшей горной воды. Камни
вокруг испещрены религиозными изречениями; это место когда-то считалось
священным, здесь в кишлаке Поршнев уже при советской власти жил последний из
оставшихся в советском Бадахшане ишанов, печальноизвестный всему местному
населению поршневский ишан. Здесь был его дворец с искусной резьбою по
дереву на столбах, подпиравших террасу, на щитах, укрывавших ее от ветра и
солнца. Сохранился лишь сад, тот, что был когда-то единственным в кишлаке —
он устроен рабским трудом «пасомых», в нем был даже виноград, неведомый в ту
пору в других местах Шугнана.
В 1920 году, когда у поршневского ишана гостили чиновники эмира Бухары,
захватившие на короткое время власть в Бадахшане, на деревьях сада были
повешены четыре комсомольца шугнанца. Это были первые комсомольцы Памира из
первой на Памире поршневской ячейки комсомола.
Здесь, в Поршневе, была создана первая на Памире школа, — кишлак
Поршнев был в ту пору больше Хорога: Поршнев состоял из двухсот хозяйств,
когда в Хороге насчитывалось всего лишь девяносто.
Здесь, между Хорогом и Поршневом, развевались на длинных шестах
тряпочки, лоскутья халатов и чалм паломников, приходивших к мазару имама
Зайин-аль-Обедина, и здесь же в наши дни виднеется каменная трибуна, которая
стала центром советских праздников в дни 1 Мая и 7 ноября: сотни колхозников
и хорогских горожан веселятся на берегу Пянджа, устраивая спортивные
состязания, традиционную памирскую игру «гуйбози» (конное поло),
мотоциклетные и велосипедные гонки, скачки на бадахшанских конях. И сотни
других людей — по ту сторону Пянджа — собираются на крышах домов, на
скалах смотреть на советский праздник, размышлять обо всем том, что доступно
счастливым людям, установившим у себя советскую власть.
Полный день — от утра до вечера — требовался мне в тридцатых годах,
чтобы проехать от Хорога, через Тым и Поршнев, мимо афганского
Кала-и-бар-Пянджа, до кишлака Сохчарв, где становился на ночь лагерем мой
караван.
В 1952 году на колхозном грузовике я проделал этот же путь за час
пятнадцать минут. Я ехал сплошными садами и пашнями, пересекая сотни
оросительных канавок, избороздивших все склоны правобережья Пянджа. И та
молодежь, которая встречала меня в колхозах, уже с трудом представляла себе,
что такое ишаны, и ша, и халифа. Только вглядываясь в селения за рекой,
видя, как человек становится на четвереньки, чтобы подставить свою спину,
как ступеньку для ноги садящегося на лошадь важного господина, слыша, как
плачут женщины, избиваемые плетьми, советская молодежь понимала, что такое
тот старый мир, в каком жили деды колхозных школьников, в каком родились и с
каким боролись отцы.
Кишлак Сохчарв, — над ним высятся отвесные гранитные стены —
высочайшие стены ущелья, и за ним Пяндж впервые после Хорога сжимается
каменными теснинами, и шумит, и ревет, ворочаясь с перепада на перепад, —
кишлак Сохчарв принял меня в один из своих плодовых садов, и усталый путник
у чистейшего ручья под абрикосовым деревом мог задуматься о величии того
мира, в котором ему выпало счастье жить. А на самой высокой вершине, что
ощерилась скалистым зубцом в небеса, я разглядел указанное мне алое
пятнышко: это был бившийся в порывах ветра большой красный флаг, — его
утвердила там молодежь, назвав эту вершину над Сохчарвом пиком имени
Комсомола.
В Рушане
От Сохчарва до старинной столицы Рушана — Кала-иВамара — один дневной
переход каравана или, как ездят теперь, часа полтора пути в автомашине.
На середине этого пути, вправо от прежней летовки (а теперь — кишлака)
Пас-Хуф, прорезью в высоких скалистых горах поднимается крутое ущелье. Там,
вверху, — изолированная от всего мира узкая долина Хуф. Ее жителям посвятил
свои многолетние исследования известный этнограф М. С. Андреев. Когда в 1907
году, возвращаясь верхом из Индии в Туркестан, он посетил это селение
впервые, то оказалось, что он первый русский человек, проникший в эту
замкнутую, неведомую внешнему миру долину.
«До этого времени, — сообщает М. С. Андреев, — как это ни странно, но
и самое существование ее не было известно даже начальнику русского
памирского отряда, штаб-квартира которого находилась в Хороге — километрах
в 50 от Хуфа, вверх по Пянджу… »
Вновь посетив эту долину в 1929 и 1943 годах, М. С. Андреев получил
возможность не только написать свой замечательный труд о патриархальных
отношениях, о необыкновенных обычаях, верованиях и других особенностях
местного хуфского населения, но и сделать заключение об удивительных
переменах, внесенных в жизнь хуфцев советским колхозным строем.
Даже и в наши дни почти никто из пассажиров бесчисленных автомашин,
пробегающих из Хорога в Рушан по Пянджу, не заглядывает в эту долину:
тропинка, вьющаяся от Пянджа, крута. Кому придет в голову подниматься по
ней, если у него нет прямого отношения к делам хуфского колхоза
«Аскар-и-сурх».
Перед устьем Бартанга долина Пянджа широко распахивается. Береговые
склоны высоких гор отступают один от другого километра на два, на три. Воды
Бартанга растекаются десятками рукавов, — только здесь и можно
переправиться через эту многоводную реку вброд.
И в прошлом веке и в нынешнем — до середины тридцатых годов — здесь
всегда содержались три-четыре пары верблюдов, на которых и совершалась
переправа через Бартанг. Так, чтоб не подмочить вьюков, в этом месте не раз
перекладывал их с лошадей на верблюдов и я. Впрочем, сами мы, всадники,
сотрудники экспедиции, привыкшие на Памире ко всяческим рискованным речным
переправам, не оставляли здесь седел своих лошадей. И хотя вода здесь
касалась не только стремян, но и крыльев седел, переправлялись верхами.
«Воды разных рукавов реки, — записал я однажды в дневнике, — сливаясь
и прыгая волнами на мелях, образуют много сталкивающихся течений, иногда
почти встречных одно другому. Все они отражают краснеющий блеск заходящего
солнца, оно низко над поверхностью воды, вода горит серебром и золотом,
мчится так стремительно, что кружится голова. Сверкающая, слепящая глаза
вода обдает нас пеной, бурлит и стучит камнями, обгоняя нас, затевается мне
за голенища. Моя лошадь держится отлично. Переезжая верхом такую воду, надо
в седле отклоняться в сторону течения, чтоб возместить угол наклона
наваливающейся на течение лошади. И приходится преодолевать инстинкт,
заставляющий наклоняться как раз в другую сторону: туда же, куда и лошадь.
Инстинкт обманывает и может привести к падению лошади вместе с всадником, а
это в памирских реках нередко кончается гибелью обоих… »
Опытом мы уже обладали немалым, и потому все переправы верхом на
лошадях для нас обычно оканчивались благополучно.
В пятьдесят втором году никаких верблюдов здесь я уже не увидел, а
легко и просто, не выходя из кабины грузовой автомашины, переправился на
надежном пароме, там, против кишлака Шуджан, где единый поток Бартанга еще
не разбежался на рукава.
С нетерпением приближался я к старинной крепости Кала-иВамар, памятной
мне с тех лет, когда в ней еще жил прежний
правитель Рушана, старый хан Абдул-Гияз. Он сдавал в аренду
красноармейскому посту и помещение крепости и хороший плодовый сад, а взамен
ему и трем его молодым женам постом были выстроены два маленьких домика в
саду, у самой стены над Пянджем (теперь этих домиков не существует).
В тридцатом году, остановившись в Кала-и-Вамаре на гостеприимном
красноармейском посту, я побывал в гостях и у хана. В моем путевом дневнике
от 23 августа того года записано:
«… После обеда в крепости, иду через сад к хану АбдулГиязу. В саду
меня встречают красивые девушки, объясняют: дальше нельзя, там — марджи,
жены хана. Зовут его. Он выходит, высокий, дипломатически приветливый старик
в туфлях на босу ногу, в серых штанах, в жилете афганского покроя поверх
серой рубашки, подпоясанной красным платком. Садимся под яблоней, служанка
выносит сушеные абрикосы на деревянном блюде, затем — чай («без сахара!» —
извиняется хан). Хоть и с трудом, но объясняется он по-русски.
На воткнутой ханом в землю толстой палке, охватив когтями ее
шарообразный, украшенный мелкой бирюзой набалдашник, сидит, прислушиваясь к
нашей беседе, старый ручной сокол, с которым хан некогда охотился…
Абдул-Гияз (мне известно о нем, что он тайком занимается контрабандной
продажей опиума) рассказывает мне о себе. Чванливо перечисляет все ветви
своей родословной, хвалится своим прапрадедом — «большим ханом, владевшим
Шугнаном и Рушаном» и «взявшим однажды Кашгар». Рассказывает о своем детстве
в Кабуле, куда его отец был доставлен закованным в кандалы по приказанию
эмира Абду-р-Рахмана; о медресе, где учился вместе с Амануллой-ханом; о
бегстве в Россию в период первой мировой войны…
Затем Абдул-Гияз показывает мне тщательно завернутый в белый платок
обрывок черной парчи, привезенный из Каабы его отцом, — на лоснящейся парче
вижу матовые части крупных арабских букв. Потом хан читает свои стихи,
демонстрирует свое искусство в игре на примитивной трехструнке и, наконец,
приносит серьги с алмазами, купленные по его словам за большие деньги, и
просит сказать, хороши ли эти заделанные в золото алмазы?… Передо мною
грубая подделка, не алмазы, а горный хрусталь, и старик весьма огорчается,
когда я ему говорю об этом… »
АбдулТияз-хан умер через год после моей встречи с ним, объевшись
опиума. Старое реакционное духовенство называло и его могилу «вамар»,
то-есть «свет», стараясь превратить ее в доходное место поклонения. Народ
Рушана, однако, на том
32 П. Лукницкий
месте, где была могила хана, поставил другой источник света: в 1952
году я увидел здесь, в устье реки Одуди, маленькую, достраивающуюся
колхозную гидроэлектростанцию. Слово «вамар» — «свет» теперь относилось к
ней.
Сторож и завхоз станции Азизмамадов Палла узнал меня и напомнил, что в
1932 году именно он был одним из носильщиков, шедших со мною на ледопад
Кашал-аяк. А теперь он почтенный отец семейства. Его старший сын служит в
Советской Армии, его второй сын — Меджнун Палаев — учится в десятом классе
средней школы в кишлаке Барушан и скоро станет студентом. Его дочь учится во
втором классе, а двое последних детей еще не доросли до школьного возраста.
Азизмамадов Палла и сам теперь грамотный человек, зрелым мужчиной
окончив семь классов школы, живет он неплохо, и есть у него медаль «За
доблестный труд в Отечественной войне», и его имя упоминалось в рушанской
районной газете, потому что он недурно работал на строительстве Дирзудского
оросительного канала и еще потому, что до пятьдесят второго года был
заведующим колхозной фермой и считался передовиком.
Я разговаривал с этим старым своим знакомым (которого не сразу узнал),
размышляя о разных судьбах людей, о том, какими были рушанцы во времена
Абдул-Гияз-хана и какими стали теперь. И я, наконец, вглядываясь в черты
лица моего собеседника — плотного, коренастого человека, хорошо узнал моего
спутника по подъему на легендарный Кашал-аяк: Азизмамадов Палла был тем
самым Азизом, который пришел за мною вместе с альпинистом Коровиным, чтоб
проводить меня на ледник Федченко. Каким робким, неграмотным, неведающим был
этот человек тогда! Но он тогда проявил большое мужество, решившись
устремиться в страшные для темных в те годы рушанцев, неведомые им Высокие
Льды!
В новом свете видел теперь я весь ставший районным центром Рушан,
прежний кишлак Кала-и-Вамар. Я прожил в нем несколько дней, знакомясь с
рушанскими колхозами, одними из самых богатых и благоустроенных на Памире,
хотя в Рушане и до сих пор нет МТС (а она могла бы быть, могла бы своими
тракторами поднять немало целинных земель в широкой здесь пянджской
долине!). Моя полевая тетрадь полна записей о новых, высокоурожайных сортах
абрикосов, таких, как «раматуллоэ» и «гуро-и-балх», в садах рушанского
колхоза «Социализм»; о виноградарстве, картофелеводстве и шелководстве; о
шестистах деревьях «чормакса» («четыре мозга») — грецкого ореха, и
пятнистых яблонях, и почти трех тысячах тутовых деревьев, прекрасных сортов:
«бедона», и «усляй», и «хит-хогдуд», и «музафари», и «чаудуд», и
«халангдуд», и «нирдуд», и черноягодных «шаартут», и «тыыр-дуд»…
Груши, вишни, черешни, яблони, персики — сотни и тысячи саженцев
каждый год высаживаются колхозниками и школьниками Рушана.
Газета «Советский Рушан» часто критикует районные организации, работу
правлений колхозов, райшелка, автотранспортников, взрывпрома, медработников,
директоров школ. С возмущением пишут сельские корреспонденты газеты, что в
1954 году в Рушане сменилось четыре директора промкомбината; что сельэлектро
не выполняет своих договоров с колхозами; что невкусно готовят обеды в
столовых; плох ассортимент товаров в магазинах кишлаков Вознаута и
Дарджомча. Да! Коммунисты и комсомольцы борются с множеством недостатков и
неполадок, наблюдаемых ими.
Но кто теперь вспоминает о той борьбе, что велась здесь двадцатилетие
назад? Такие слова, как «опиум», «оспа», «холера», «басмач», уже забыты в
Рушане. Даже слова «ликбез», «бедняк» уже никому не нужны.
В богатом колхозном Рушанском районе — лучшие на Памире средние
школы-десятилетки, такие, как в кишлаках Барушан и Дирзуд, расположенных в
широко раскинувшейся долине Пянджа.
Я посетил барушанскую среднюю школу имени Ленина. В ней тридцать
учителей, из них четыре с высшим образованием и восемь с незаконченным
высшим. Из шестисот выпускников этой школы многие десятки получили высшее
образование в Сталинабаде, Ташкенте, Ленинграде, Москве. Музыканты,
оканчивающие Московскую консерваторию; офицеры в званиях майоров и
подполковников; артисты и артистки, известные всей стране; художники,
режиссеры, врачи, инженеры и агрономы — вот те уроженцы Рушана, что, став
советскими интеллигентами, работают и учатся во всех районах Таджикистана, в
разных городах всей Советской страны. Больше ста человек, окончивших высшие
или специальные средние учебные заведения, вернулись в Рушан и теперь
работают здесь.
Рушан справедливо считается кузницей кадров памирской интеллигенции.
Людей, получивших среднее и высшее образование в нем, пожалуй, больше, чем
даже в Хороге.
А я хорошо помню, когда медленно-медленно, от кишлака к кишлаку, в
которых не найти было азбучно грамотных людей, двигался караван экспедиции,
а навстречу ему шел полтора месяца из Сталинабада в Кала-и-Вамар караван с
почтой, с газетами, устаревшими на полгода. И измученные лошади экспедиции,
израненные почтовые ослики срывались в Пяндж на обрушивающихся оврингах.
У меня есть рассыпающаяся рукописная книга — «Тавизкитоб».. Ее
страницы желты, — бумага сделана из тутового корня. Этой книге
приблизительно четыреста лет. Она написана неизвестно кем. Я купил ее в 1932
году у брата ишана ЮсуфАли-Шо — дряхлого духовного грамотея
Шо-зода-Магомата. Он сказал, что это «Книга Тимуров». Вот единственный вид
литературы, какую тогда можно было встретить в Бадахшане.
Теперь в рушаиских библиотеках я видел многие тысячи книг. В кишлачных
чайханах-читальнях памирцы на родном и на русском языке читают Пушкина и
Горького, Ленина и Сталина, романы своего классика Айни, «Индийские баллады»
Мирзо Турсун-заде и поэмы о Пяндже своего Миршакара.
На тридцать пять километров тянется по почти недоступным скалистым
обрывам, высоко-высоко над долиной Пянджа, великолепный Дирзудский канал,
построенный в 1938—1939 годах. Этот канал, обеспечивший водой половину
Рушанского района, — подлинное чудо строительного искусства горцев,
свидетельство их необыкновенной трудовой доблести. Из кишлаков долины,
всматриваясь простым глазом в нависшие на чудовищной высоте скалы, этот
канал разглядеть можно только едва-едва. Все население Рушана строило этот
канал, так же как все население Рушана строило в 1940 году автомобильную
дорогу — Западно-Памирский тракт имени Сталина — в таких же отвесных
скалах. Это был не только добровольный труд, необходимость которого
сознавалась каждым рушанцем. Это был труд, в котором впервые весь рушанский
народ зажегся одним порывом, ощутил вдохновение строителей своей судьбы,
своего счастья. Каждый знал, что вода и дорога дадут рушанцам все, о чем они
прежде едва смели мечтать.
Построив Дирзудский канал и Памирский тракт, построив колхозы и школы,
советские рушанцы узнали большее: они узнали, что на этой стороне Пянджа
есть радость в сегодняшнем дне, уверенность в завтрашнем, а значит, есть
счастье, которого у другой половины рушанского народа, — у рушанцев,
живущих на т о й стороне реки, — нет!
«… Светлые сердца у рушанцев, прозрачные, как стекло. Всю печаль с
сердца странника снимают!»
Так в XI веке сказал, пройдя через Бадахшан, предтеча современных
таджикских поэтов Шо-Насыр-и-Хосроу.
Как странник, несколько раз прошедший через Рушан, я подтверждаю
справедливость слов большого поэта древности!
Источник
