Улицкая путешествие седьмую сторону света

Людмила Улицкая — Путешествие в седьмую сторону света

Людмила Улицкая — Путешествие в седьмую сторону света краткое содержание

Путешествие в седьмую сторону света — читать онлайн бесплатно полную версию (весь текст целиком)

Путешествие в седьмую сторону света

ПУТЕШЕСТВИЕ В СЕДЬМУЮ СТОРОНУ СВЕТА

Истина лежит на стороне смерти.

С конца семнадцатого века все предки Павла Алексеевича Кукоцкого по мужской линии были медиками. Первый из них, Авдей Федорович, упоминается в письме Петра Великого, написанном в 1698 году в город Утрехт профессору анатомии Рюйшу, у которого за год до того под именем Петра Михайлова русский император слушал лекции по анатомии. Молодой государь просит принять в обучение сына аптекарского помощника Авдея Кукоцкого «по охоте». Откуда взялась сама фамилия Кукоцких, доподлинно неизвестно, но, по семейной легенде, предок Авдей происходил из местности Кукуй, где построена была при Петре Первом Немецкая слобода.

С того времени фамилия Кукоцких встречается то в наградных листах, то в списках школьников, заведенных в России с Указов 1714 года. Служба после окончания этих новых школ открывала «низкородным» дорогу к дворянству. После введения табели о рангах Кукоцкие по заслугам принадлежали «лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах». Один из Кукоцких упоминался в списках слушателей доктора Иоханна Эразмуса из Страсбурга, первого западного врача, читавшего в России среди прочих медицинских дисциплин «бабичье искусство».

С детства Павел Алексеевич испытывал ранний интерес к устройству всего живого. Иногда — обычно это случалось перед ужином, когда образовывалось неопределенное, незаполненное время, — ему удавалось незаметно пробраться в отцовский кабинет, и он, замирая сердцем, доставал со средней полки шведского, с тяжелыми выдвижными стеклами шкафа три заветных тома известнейшей в свое время медицинской энциклопедии Платена и располагался с ними на полу, в уютном закутке между выступом голландской печки и шкафом. В конце каждого тома помещались разборные фигуры розовощекого мужчины с черными усиками и благообразной, но сильно беременной дамы с распахивающейся для ознакомления с плодом маткой. Вероятно, именно из-за этой фигуры, которая — никуда не денешься! — была голой бабой, он и скрывал от домашних свои исследования, боясь быть уличенным в нехорошем, присутствующем поблизости.

Как маленькие девочки без устали переодевают кукол, так и Павел часами собирал и разбирал картонные модели человека и его отдельных органов. С картонных людей последовательно снималось кожаное одеяние, слои розово-бодрой мускулатуры, вынималась печень, на стволе пружинистых трахей вываливалось дерево легких и, наконец, обнажались кости, окрашенные в темно-желтый цвет и казавшиеся совершенно мертвыми. Как будто смерть всегда скрывается внутри человеческого тела, только сверху прикрытая живой плотью, — об этом Павел Алексеевич станет задумываться значительно позже.

Здесь, между печкой и книжным шкафом, и застал его однажды отец, Алексей Гаврилович. Павел ожидал нахлобучки, но отец, посмотрев вниз со своей огромной высоты, только хмыкнул и обещал дать сыну кое-что получше.

Через несколько дней отец действительно дал ему кое-что получше — это был трактат Леонардо да Винчи «Dell Anatomia», литер А, на восемнадцати листах, с 245 рисунками, изданный Сабашниковым в Турине в конце девятнадцатого века. Книга была невиданно роскошной, отпечатана в трехстах пронумерованных экземплярах и снабжена дарственной надписью издателя. Алексей Гаврилович оперировал кого-то из домочадцев Сабашникова.

Отдавая книгу в руки десятилетнего сына, отец посоветовал:

— Вот, посмотри-ка. Леонардо был первейшим анатомом своего времени. Лучше его никто не рисовал анатомических препаратов.

Отец говорил еще что-то, но Павел уже не слышал — книга раскрылась перед ним, как будто ярким светом залило глаза. Совершенство рисунка было умножено на немыслимое совершенство изображаемого, будь то рука, нога или рыбовидная трехглавая берцовая мышца, которую Леонардо интимно называл «рыбой».

— Здесь, внизу, естественная история, зоология и сравнительная анатомия, — обратил Алексей Гаврилович внимание сына на нижние полки. Можешь приходить сюда и читать.

Счастливейшие часы своего детства и отрочества Павел провел в отцовском кабинете, восхищаясь изумительными сочленениями костей, обеспечивающими многоступенчатый процесс пронации — супинации, и волнуясь чуть не до слез над схемой эволюции кровеносной системы, от простой трубки с тонкими мышечными волокнами у дождевого червя до трехтактного чуда четырехкамерного сердца человека, рядом с которым вечный двигатель казался задачкой для второгодников. Да и сам мир представлялся мальчику грандиозным вечным двигателем, работающим на собственном ресурсе, заложенном в пульсирующем движении от живого к мертвому, от мертвого — к живому.

Отец подарил сыну маленький медный микроскоп с пятидесятикратным увеличением. В течение целого года все предметы, не способные быть распластанными на предметном стекле, перестали интересовать мальчика. В мире, не вмещавшемся в поле зрения микроскопа, он замечал только то, что совпадало с изумительными картинками, наблюдаемыми в бинокуляре. Например, орнамент на скатерти привлекал его глаз, поскольку напоминал строение поперечно-полосатой мускулатуры.

— Знаешь, Эва, — говорил Алексей Гаврилович жене, — боюсь, не станет Павлик врачом, голова у него больно хороша. Ему бы в науку.

Сам Алексей Гаврилович всю жизнь тянул двойную лямку педагогической и лечебной работы — заведовал кафедрой полевой хирургии и не прекращал оперировать. В короткий отрезок между двумя войнами, русско-японской и германской, он одержимо работал, создавая современную школу полевой хирургии, и одновременно пытался привлечь внимание Военного министерства к очевидному для него факту, что грядущая война изменит свой характер и начавшийся только что век будет веком войн нового масштаба, нового оружия и новой военной медицины. Система полевых госпиталей должна была быть, по мнению Алексея Гавриловича, полностью пересмотрена, и главный упор надо делать на скоростную эвакуацию раненых и создание централизованных профилированных госпиталей.

Германская война началась раньше, чем ее предвидел Алексей Гаврилович. Он уехал, как тогда говорили, на театр военных действий. Его назначили начальником той самой комиссии, о создании которой он так хлопотал в мирное время, и теперь он разрывался на части, потому что поток раненых был огромным, а задуманные им специализированные госпитали так и остались бумажными планами: пробить бюрократические стены в довоенное время он не успел.

После жестокого конфликта с военным министром он бросил свою комиссию и оставил за собой передвижные госпитали. Это его операционные на колесах, устроенные в пульмановских вагонах, отступали вместе с недееспособной армией через Галицию и Украину. В начале семнадцатого года артиллерийский снаряд попал в хирургический вагон, и Алексей Гаврилович погиб вместе со своим пациентом и медсестрой.

Источник

Книга Путешествие в седьмую сторону света читать онлайн

Людмила Улицкая. Путешествие в седьмую сторону света

Истина лежит на стороне смерти.

С конца семнадцатого века все предки Павла Алексеевича Кукоцкого по мужской линии были медиками. Первый из них, Авдей Федорович, упоминается в письме Петра Великого, написанном в 1698 году в город Утрехт профессору анатомии Рюйшу, у которого за год до того под именем Петра Михайлова русский император слушал лекции по анатомии. Молодой государь просит принять в обучение сына аптекарского помощника Авдея Кукоцкого «по охоте». Откуда взялась сама фамилия Кукоцких, доподлинно неизвестно, но, по семейной легенде, предок Авдей происходил из местности Кукуй, где построена была при Петре Первом Немецкая слобода.

С того времени фамилия Кукоцких встречается то в наградных листах, то в списках школьников, заведенных в России с Указов 1714 года. Служба после окончания этих новых школ открывала «низкородным» дорогу к дворянству. После введения табели о рангах Кукоцкие по заслугам принадлежали «лучшему старшему дворянству во всяких достоинствах и авантажах». Один из Кукоцких упоминался в списках слушателей доктора Иоханна Эразмуса из Страсбурга, первого западного врача, читавшего в России среди прочих медицинских дисциплин «бабичье искусство».

С детства Павел Алексеевич испытывал ранний интерес к устройству всего живого. Иногда — обычно это случалось перед ужином, когда образовывалось неопределенное, незаполненное время, — ему удавалось незаметно пробраться в отцовский кабинет, и он, замирая сердцем, доставал со средней полки шведского, с тяжелыми выдвижными стеклами шкафа три заветных тома известнейшей в свое время медицинской энциклопедии Платена и располагался с ними на полу, в уютном закутке между выступом голландской печки и шкафом. В конце каждого тома помещались разборные фигуры розовощекого мужчины с черными усиками и благообразной, но сильно беременной дамы с распахивающейся для ознакомления с плодом маткой. Вероятно, именно из-за этой фигуры, которая — никуда не денешься! — была голой бабой, он и скрывал от домашних свои исследования, боясь быть уличенным в нехорошем, присутствующем поблизости.

Как маленькие девочки без устали переодевают кукол, так и Павел часами собирал и разбирал картонные модели человека и его отдельных органов. С картонных людей последовательно снималось кожаное одеяние, слои розово-бодрой мускулатуры, вынималась печень, на стволе пружинистых трахей вываливалось дерево легких и, наконец, обнажались кости, окрашенные в темно-желтый цвет и казавшиеся совершенно мертвыми. Как будто смерть всегда скрывается внутри человеческого тела, только сверху прикрытая живой плотью, — об этом Павел Алексеевич станет задумываться значительно позже.

Здесь, между печкой и книжным шкафом, и застал его однажды отец, Алексей Гаврилович. Павел ожидал нахлобучки, но отец, посмотрев вниз со своей огромной высоты, только хмыкнул и обещал дать сыну кое-что получше.

Через несколько дней отец действительно дал ему кое-что получше — это был трактат Леонардо да Винчи «Dell Anatomia», литер А, на восемнадцати листах, с 245 рисунками, изданный Сабашниковым в Турине в конце девятнадцатого века. Книга была невиданно роскошной, отпечатана в трехстах пронумерованных экземплярах и снабжена дарственной надписью издателя. Алексей Гаврилович оперировал кого-то из домочадцев Сабашникова.

Отдавая книгу в руки десятилетнего сына, отец посоветовал:

— Вот, посмотри-ка. Леонардо был первейшим анатомом своего времени. Лучше его никто не рисовал анатомических препаратов.

Источник

Улицкая путешествие седьмую сторону света

Форма борьбы со временем — печальная попытка
его уничтожения

Людмила Улицкая. Путешествие в седьмую сторону света: Роман. — “Новый мир”, 2000, №№ 8, 9.

Давно, еще в школьные годы, на любимый вопрос учительницы литературы, завершающий изучение литературного произведения: “Чему учит эта книга?”, ученики бодро отвечали словами из учебника. Это казалось непреложным — книга существует лишь для того, чтобы учить. Литература признавалась лишь в качестве учебника жизни, а писатель, соответственно, в качестве учителя. Хорошая литература должна изображать жизнь такой, чтобы “простой” читатель узнавал себя. Сейчас история рабочей династии Журбиных или героя, в одиночку строящего узкоколейку, не пройдет. Опускаться до “розовых” романов тоже не хочется. Но черный психологизм Людмилы Петрушевской уже есть, лингвистическая эротика Валерии Нарбиковой — тоже, да и “бытовые” повествования Татьяны Толстой и Виктории Токаревой уже знакомы читателю. Остается сравнительно незанятой в женской прозе ниша философско-бытового романа, или романа-притчи, куда и пытается вписаться новая эпопея Людмилы Улицкой, исследующая бытие среднестатистической советской семьи интеллигентов.

Улицкая — мастер бытописания. Ее эпопеи последовательно и подробно прослеживают житие главного персонажа, вместе с ним — историю всего рода данного индивида. Персонаж чаще всего женщина. Но Улицкую перестает устраивать простое описание простой жизни простого человека. “Маленький” человек достоин большего — философского осмысления своей жизни. Так появляется прием параллельных повествований, почти не связанных друг с другом. Обычная жизнь в какой-то момент прекращается, и героиня попадает в потустороннюю среду, похожую на бред, наполненную, как кажется автору, непомерным философским смыслом и высшими идеями о добре и зле, жизни и смерти. Героиня блуждает то ли в своем помраченном сознании, то ли в загробном мире, каким он представляется автору, то ли в песчаной пустыне безвременья-сна. На нормальную женщину — хорошую мать, примерную жену — внезапно сваливается некое откровение, новая религия.

Внешне достаточно благополучная семья. Муж — врач, ученый, занимается различными патологиями беременности и борется за разрешение абортов. В “обыденной” части романа присутствует некое инобытие, которое должно подготовить провал в философское пространство.

Но эти странности аккуратно укладываются в сознание массового читателя, так как не выходят за рамки странностей недавней постсоветской реальности. Так, у Павла Алексеевича неожиданно открывается дар “внутривидения”, позволяющий ему внутренним зрением видеть у пациентов страшные болезни. Легкое недоумение по поводу нового Кашпировского или Чумака рассеивается тем обстоятельством, что Павел Алексеевич, как честный человек, лечить эти болезни не берется, он их только диагностирует. Впрочем, ясновидение никакой роли в развитии сюжета не сыграет. Это ружье не выстрелит, и непонятно, зачем оно вообще повешено на стенку.

Жена Елена Георгиевна, женщина, у которой “глаз смотрит внутрь”, видит сны. “Однажды ей приснился сон, что Антон Иванович говорит ей какую-то простую обыденную фразу, а она видит эту фразу не обыкновенным образом, анфас, а как бы в профиль: узкая, как рыбья мордочка, слегка волнистая и вытянутая кверху острым треугольником. Жаль только, что, проснувшись, вспомнить фразу она так и не смогла. Но самый этот сон сохранился, не выветрился. После него осталась догадка, что каждая фраза имеет свою геометрию, только надо напрячься, чтобы ее уловить”. Жалко только, что такая удачная находка геометрии слов никак далее Улицкой не развивается.

Улицкая описывает мир, заключенный в скорлупу семьи Кукоцких. Внешние события важны лишь в качестве реакции, лакмусовой бумажки, выявляющей некие черты характера. Все вращается вокруг одной проблемы — зачатие, зародыш, ребенок, человек. Эта проблема обыгрывается со всех возможных сторон. Павел Алексеевич — гинеколог, его ясновидение теряется после физической близости с женщиной; Елена Георгиевна не может рожать после операции, сделанной Павлом Алексеевичем; физическая близость с Еленой Георгиевной никак не влияет на дар Павла Алексеевича; их дочь работает лаборантом, готовя препараты из мозга зародышей, а потом умирает во время беременности; разлад супругов связан с этической стороной проблемы абортов; и наконец, семья берет на воспитание девочку, мать которой умерла от криминального аборта.

Эти проблемы существуют и развиваются в двух разных планах повествования — в реальном и мистическом. “Сон” Елены Георгиевны, ее странствия в песчаном мире “множественной системы координат” и нескольких времен (“время горячее, время холодное, историческое, метаисторическое, личное, абстрактное, акцентированное, обратное и еще много всяких других…”) — временная яма, в которую проваливаются прошлое и будущее одновременно. Своеобразная вспышка ясновидения, которое, по мысли автора, должно стать ключом к пониманию всего произошедшего и предстоящего, а на самом деле оказывается лишь подпоркой сюжета. Ни Елена, ни кто-либо другой об этом навязанном даре богов не догадываются. Советская Сивилла после явившегося ей откровения заболевает странной болезнью беспамятства. Именно здесь и заблудилось сознание женщины, вынужденное остаться по ту сторону невидимой границы, отделяющей время от вневременья.

Автору пока не удается совместить эти две стороны процесса — историю семьи в реальном пространстве советской эпохи и изображение странствия души в подсознании, нагруженном аллегориями и религиозным опытом. (“Фиктивное пространство”,— называет его героиня.) Если у Петрушевской реальное и ирреальное органично растворено друг в друге, то у Улицкой они существуют рядом, четко отграниченные пространством текста. Причем стилистически эти параллельные миры не различаются. Разговор происходит на том же языке. Все различие — в месте обитания — пространстве, организованном по принципу библейской пустыни, по которой Моисей ведет народ израилев в Землю обетованную, и некоторых чудесах — патологические роды, исчезновение младенцев, негасимый огонь, — то есть типичных приметах вещего сна или спокойного контролируемого бреда. Каждое действие имеет строго определенный символический — скорее даже аллегорический — смысл. Ведь символы тоже поддаются клишированию. Для освобождения и обновления душа должна пройти через пустыню отброшенного тела. Смерть тела становится рождением обновленной души. Умирая в земной реальности, душа рождается для вечной жизни, впрочем, способная вернуться в реальный мир. Это соседнее нулевое пространство заключено в мягкую упругую оболочку, своеобразное гигантское чрево Праматери Всего, где бродят души до рождения. И полет в небо — только символ рождения, выхода в иное пространство. Причем автор настаивает на этом несколько раз, старательно проговаривая, доводя до логического завершения, жестко контролируя символизм событий и добиваясь устранения вторых и третьих планов восприятия. Столь жесткий контроль за повествованием действительно направляет его в нужное бетонное русло и не дает возможности читающему создать свою версию происходящего — слишком уж управляем и рукотворен поток.

Впрочем, читающий может и не делать попыток вырваться из этого направленного движения — если ему нравится узнаваемость и доступность этого навязчивого сна. Улицкая сознательно возвращает читателю его собственную философию, отраженную в зеркале среднего культурного уровня и чуть приукрашенную вязкостью ассоциаций.

Вставная новелла вещего сна Елены Георгиевны так и осталась не у места — вытолкнутая из общего повествования в отдельную главу — так и осталась отделенной, отторженной, постоянно сбивающейся в невнятицу или бытописание с его пристальным вниманием к житейским мелочам или физиологическим подробностям. Главная неудача текста в том, что он не развивается вглубь, тяготеет к разливу и неизбежному обмелению, цветению стоячей воды. Притча выражает то, что в романе уже объяснено, просто делая это в другом, заранее подготовленном, искусственном пространстве, поэтому выглядит полностью “сделанной”, представленной читателю в готовом виде. Романный мир не знает ее предназначения, не умеет ею пользоваться, и она остается невыразительной безделушкой.

Финала у романа попросту нет. Он обрывается абсолютно насильственно в произвольном месте и оставляет читателя в недоумении — в зависании в некоторой пустоте и неловкости (“Простите, граждане, я все сказал…”). Занавес падает. Зрители расходятся.

Улицкая попыталась сломать или хотя бы обойти законы жанра, в котором она работает, но надо признать, что это ей не удалось.

Источник